Наутро я объявила об отъезде, сославшись на закончившийся отпуск, и отец вдруг тоже стал собираться.
— Ты-то чего? Останься еще, — увещевала я его, но он почему-то решил, что ему тоже пора домой.
А дед на прощанье наметил Яну одарить: «Хорошая девка, помощница, ли-ко ты». Меня он, как и Раису, не привечал — не почтила бабушку, а это было уже непоправимо.
Дед повел Яну в магазин и там купил ей байковое одеяло и покрывало — в «приданое».
— Дед, да у нас же все есть, — пыталась я остановить его, но он как отрезал:
— А у нее нет.
Пришлось согласиться.
Но и я получила от рачительного деда подарок («Ты одна, тебе трудно») — пару бабушкиных сарафанов, и, трепеща и сомневаясь — смеяться мне или опасаться, — из уважения к старику взяла их — на память.
Одна Алька осталась без подарка — ее дед, казалось, вообще не замечал или, наоборот, не одобрял за шумливость и бестолковость…
Вечером, простившись слезно с дедом (Яна плакала и из жалости хотела взять его с собой), уезжали мы все-таки из Раисиного дома — она жила поближе к вокзалу. Раиса проводила нас прощальным ужином с коньяком и разносолами, и нам было уже почти весело покидать такую странную, такую неуютную, холодную Няндому…
В поезде, уложив детей спать и лежа на верхней полке, уже засыпая, я вдруг услышала, как один сосед по купе говорил другому: «Время сейчас такое — поздняя осень, вот души усопших и общаются с родными — появляются то в виде огоньков, то туманности, то еще чего-нибудь…» Я содрогнулась, вспомнив о своем «общении» в доме деда, стоящем невдалеке от кладбища. Да, не все еще ясно в этом мире… Но поезд тихо стучал колесами, меня уютно покачивало на полке, и, окруженная своими многочисленными попутчиками, я спокойно уснула… И не во сне ли мне приснилось, что подаренные дедом сарафаны бабки Клавдеи шуршат в чемодане, как будто о чем-то между собой перешептываются, сговариваются, в то время как сама Няндома все дальше и дальше уплывает от меня?..
Вопрос
Мать вошла в комнату в сбившейся набок косынке, слепо потыкалась из угла в угол в маленькой, тесно заставленной мебелью комнатенке, и наконец вымолвила:
— Ира, у Лиды Анечка все-таки умерла…
— Как?! — Ира, выпустившая из мыслей за каждодневной суетой, что племянница ее лежит в больнице, в реанимационном отделении, содрогнулась от этого известия.
Анечке было всего полтора года, и она была третьим ребенком у Лиды. Недавно у девочки обнаружилось расстройство координации движений, она начала беспричинно падать… Пока врачи искали причину, проверяли предположения, болезнь быстро прогрессировала, и Анечке потребовалось хирургическое вмешательство. Пока ожидали приезда хирурга из областного центра, оно запоздало. И вот теперь…
Ира — тоже мать, воспитывающая двоих детей, — трепеща от ужаса, мысленно попробовала примерить Лидино горе на себя: хотя бы представить, что ее младшая дочка Ксюша, которой было два с половиной годика, — умерла.
Испугавшись уже того, что такая мысль пришла ей в голову, холодея, она подошла к пустой сейчас детской кроватке (Ксюша с дедушкой гуляли во дворе) и, заглянув в нее, представила, что в этой кроватке дочки не будет больше никогда, никогда… И вдруг она почувствовала… облегчение. Да-да, сладостное, неведомо откуда взявшееся чувство облегчения прокатилось от ее мозгового центра по всему телу. «Будет легко, легче будет…» — не подумала, а почувствовала каждой клеточкой мозга Ирина. С одним ребенком значительно легче — это она поняла, когда Ксюшка уже родилась. Так что ведь — назад не затолкаешь. Тем более что ребенок был желанный. Но с двумя детьми да без мужа Ирине было так тяжело, что если бы не помогала ее мать, ей бы только в петлю и осталось…
Но осознав, что она такая легкомысленная, Ира тут же испугалась еще больше.
«Как же так? — забилось в ее мозгу. — Я как будто этому обрадовалась? Чтобы моя маленькая, пухленькая, веселая Ксюшка стала чем-то неживым, какой-то материей холодной, которая вслед за этим исчезнет навсегда? И я почувствовала от этого облегчение? Неужели это, точно, было, и случилось это со мной?.. Неужели это вообще возможно с кем-либо из матерей?»
Ира уже гнала от себя эти крамольные мысли, но было поздно: все-таки она успела подумать! И как же она — мать — смогла подумать такое? И волосы не встали у нее на голове, и дрожь не покрыла все тело, и думала она об этом как-то совершенно хладнокровно? Но ведь у нее всего двое детей, только двое! Неужели она так с ними намучилась, что смерть «малявки», как она называла Ксюшу, принесла бы ей облегчение? Но до чего же они, матери, тогда докатились? Отчего так обессилели? И как было раньше, у тех матерей, дети кого умирали в войну от голода, кто похоронил двоих, четверых, пятерых детей, они, что — тоже только облегченно вздыхали после очередных похорон? Нет, нет, этого не могло быть, даже если в условиях войны и голода это было простительно. Они же — матери! А… вдруг? Может, так и было: они принимали смерть детей с легкостью? «Нет, нет, так не должно быть», — убеждала себя Ирина. И вообще, как она смеет об этом думать, она ведь еще не бывала в их шкуре, она ничего не испытала, она только… представила, только на мгновение представила себя на их месте, а у нее ведь еще никто из близких не умирал, да и не дай Бог, не дай Бог — это, наверно, на самом деле страшно, ужасно страшно, и пережить это просто невозможно…