— А мне? Я тоже хочу своих порадовать.
Вадим снисходительно улыбнулся:
— А ты свои денежки уже проела.
Таня почувствовала себя незаслуженно обиженной. Вадим повернулся к ней какой-то другой стороной. А впрочем, пусть она приедет без «даров юга» — только бы скорее домой, домой!
По приезде Таня первым делом выспросила у матери, как болела и умирала бабушка. И мать рассказала, что последние две недели бабушка уже не вставала, не ела — только пила, у нее не было сил даже оправляться. Дочери были рядом, но не знали, как помочь матери, а до врача было далеко… А перед самой смертью бабушка вдруг почувствовала облегчение, какой-то душевный всплеск — вроде как в молодость вернулась, — и, лежа, пошевеливая только ступнями ног — пыталась еще и приплясать, — спела частушку с матерком, про Дуню. А через два часа умерла.
Таня, застыв, слушала мать. В ее голове снова проносились последние события. Бедная бабушка… И Таня тоже бедная. Ведь ее организм — Таня не говорила об этом матери — отказывается нормально функционировать — справляет только «малую нужду» — уже две недели. Таня это как-то переносит — благодаря молодости, что ли… Но что-то тут созвучное, какая-то преемственность наблюдается… А может, это ее наказание? За равнодушие ее. Мать бы, конечно, если б знала, сразу сказала: «Это тебя Бог наказывает», — но она не знает ни о Танином вещем сне, ни о болезни и ее последствиях. Да Таня и сама рада бы принять любое наказание, лишь бы хоть чуть-чуть искупить свою вину… Но разве искупишь? Она не могла никак свыкнуться с мыслью, что бабушки больше нет, и никогда не будет, и что ей никогда уже не увидеть ее, не услышать ее сказок, ее голоса, не прижаться к ней — и ничего не исправить, ничего не замолить… Она предала бабушку, предала ее любовь, ее скупые признания Тане: «Больше всех тебя люблю», — она не вняла зову ее огромной, пробившей расстояния любви, желанию увидеть перед смертью любимую внучку, — предала…
На следующее утро Таня засобиралась — поздно! — ехать в деревню, чтобы навестить хотя бы кладбище, где в родной ее земле похоронена бабушка. Вадим и на этот раз, на правах жениха, вызвался сопровождать ее в поездке. Два часа пути — только два! — и теплоходик их пристал к высокому обрывистому берегу. Выйдя на грубо сколоченную деревянную пристань, Таня и Вадим поднялись на угор, а потом, утопая в пыли дороги, бегущей меж зеленых поскотин[1], пошли к деревне, чуть видневшейся вдали.
Привыкнув к постоянному присутствию Вадима, Таня не замечала его, она с грустью думала о бабушке, перебирая в памяти все, что знала о ней, а и знала-то она немного: то, что родилась бабушка в этих краях, росла в бедности — семья осталась без кормильца, и ей, старшей, пришлось работать за мужика… А потом красивую, работящую Дуню отдали замуж по сговору — за нелюбимого, да богатого, коего она и в глаза-то никогда не видывала, но пришлось с ним век прожить, да и неплохо: семерых детей вырастила, тринадцать внуков вынянчила. Не то что родные дети — все невестки и зятья «мамой» ее называли, не потому, что таков был порядок, а потому, что всем была матерью, заступницей, а внукам — доброй бабушкой, пестуньей да защитницей. И в них, детях и внуках, только и сохранилась…
За деревней Таня и Вадим вышли в поле и, увидев вдалеке поблескивающие на солнце кресты, направилась туда.
Кладбище было совсем небольшим, но Таня не сразу отыскала бабушкину свежую могилу. Серый холмик увидела она да памятник с фотографией бабушки в платочке — вот что от нее осталось… И все же Тане не верилось. Как она ни силилась, не могла представить, как гроб с бабушкиным телом загружают в лодку, чтобы рекой везти его до кладбища, потом несут на руках, опускают в могилу… Таня во все глаза смотрела на фотографию, на добрые, жалеющие бабушкины глаза. Ей показалось — вот-вот бабушка оживет, скажет: «Что, Танюшка, пришла? Я ждала тебя…» Но нет, нет: ни зова, ни звука, ни тепла — лишь холод, теперь уже навсегда!.. Таня словно окаменела. И снова слезы вины и жалости закипели в ней. Смутно обвела она взглядом кладбище, и таким оно показалось ей серым, неприкаянным… Холмики, покрытые дерном с пожухлой травой, ни одного деревца, ветер гонит песок между могил, пусто, одиноко, тихо, даже птички не чирикают, и, всего лишь в метре под землей, кверху лицами — покойники, десятки покойников: они смотрят на нее с облезлых фотографий… И — ничего больше, ничего! Внезапно жуткий страх охватил Таню.
— Эй, Танюша, пойдем, кажется, дождь собирается, — вдруг услышала она голос, — до деревни далеко, намокнешь — простудишься! — это заволновался поглядывавший от скуки на небо Вадим.