Еще она обожает словечко «зафиксируем».
Мы бродим без вожатого, а сама Нин-Вас заняться нами не может, потому что готовит лагерь к встрече с секретарем обкома комсомола по школам. Она говорит, что секретарь может явиться со дня на день, «свалиться как снег на голову». Кто-кто, а она это хорошо знает!
Короче, отряд беспризорный. Ведь это настоящее ЧП, а наших ребят не очень тревожит, им как будто все равно. Странно, но мне тоже безразлично. В прошлые годы я бы уже давно пристроился к другому отряду, где есть вожатый. И вообще помню, что всегда в своем отряде был заводилой, всегда в самой гуще ребят вертелся. А теперь мне никто не нужен, все хочется быть одному, уйти подальше, где тихо, и молчать долго-долго. Что со мной происходит, не знаю. Мне все чего-то хочется, а чего — не соображу. Интересно, у других так бывает?..
Как это я забрел в лес? Не понимаю. Что-то потянуло, и не заметил, как очутился в лиственной роще. Вокруг ни души. Я сижу на пеньке и слушаю, как шумят деревья. Они разговаривают между собой, точно люди: то перешептываются, то заспорят, заспорят. Потом снова тихо. И вдруг в ушах возникает музыка, какая-то далекая, знакомая музыка. Сначала играют скрипки — одна, две, много скрипок, — потом трубы, громкие, дребезжащие… Где я слышал эту мелодию?.. A-а, вспомнил. Когда-то давно в парке, на симфоническом концерте. Я туда с отцом и матерью ходил. Странно, я почти не слушал, так — одним ухом, все вертелся, вертелся, а теперь вдруг вспомнил… Весь лес играет, в каждом дереве скрипка!..
Я больше не могу сидеть, поднимаюсь, а по телу словно ток проходит. Я закрываю глаза. Стучит сердце. Поет иволга. Горячий ком подступает к горлу, и на глаза наворачиваются слезы… Что ж это?.. Хочу крикнуть, но голоса нет. Тогда я бегу на поляну, где густая трава, а в ней цветы: колокольчики, барвинки, ромашки. Я хватаю обломанную ветку и начинаю беспощадно стегать траву и цветы. Кошу, как косой, и приговариваю: «Ромашки! Ромашки!..» Много их здесь, белых с желтыми глазами… Мая совсем не похожа на них. Лицо у нее смуглое, на носу ромашки… Я хотел сказать, «веснушки», а говорю «ромашки». И глаза у нее вовсе не желтые, а какие-то другие… Не помню какие. Знаю только, что когда она на меня смотрит, я странно себя чувствую. Как? Ну, вот теплая волна по спине пробегает, озноб начинается, как при гриппе. Отвернется — все проходит. Сейчас Маи нет, а мне снова жарко… «Иэ-э-эх!» — вырывается у меня из груди, и я лечу, лечу в лес, напролом. Ветви бьют по лицу, царапают кожу. Я лечу вперед, вперед — и натыкаюсь на Веньку Чижа.
— Стой, сумасшедший!
— Ты? — спрашиваю я, словно не верю своим глазам.
— Не видишь?
— Вижу…
— Садись! — приказывает Венька и достает папиросы. — Кури!
Я беру папиросу. Закуриваю. Чувствую во рту горечь. Мне все равно… Наконец все проходит.
— Папироса потухла! — ехидно улыбается Венька.
— Дрянь! — говорю и бросаю окурок.
— Па-ацан! — смеется Венька.
Он смеется, а глаза у него грустные.
Я молчу, смотрю на него, потом спрашиваю:
— Почему тебя отшельником зовут?
— Потому что отошел от общества. Понял?
— Понял.
— И вообще не твое дело. Как хочу, так и живу…
Я думаю о Веньке и вспоминаю, что живет он с бабушкой, без отца и матери. Они у него есть, но находятся где-то на Урале. Венька однажды невзначай бросил: «Отправили к старухе, чтоб не мешал им жить. Кому нужна такая обуза?..»
Я лежу на траве, смотрю на Венькины стоптанные башмаки и думаю о том, как неуютно живется ему без родителей. Мне жалко Веньку. И себя немножко жалко, А почему себя?..
Хочу о себе не думать, а в голову лезут мысли о доме. Я уже давно собирался выяснить, что там происходит между отцом и матерью. Отец редко обедает дома. Я и не вижу, когда он уходит и приходит. Мать сидит вечерами одна, даже телевизор не смотрит. Сидит, что-то шьет, а руки дрожат. Подойдет поправить мою подушку, а на нее слеза капнет. И я ни разу не спросил: отчего? Вспоминаю отца. Как ходил с ним в зоопарк, как он меня на лодке катал… Бывало, посадит на плечи — и айда!
— Вы куда? — спросит мать.
— У нас свои, мужские дела! — отвечает он и ведет меня в зоопарк или на лодке кататься.