Все взгляды перешли в сторону Епископа. Взгляды недовольные, удивлённые. Кто бы мог подумать, что сам Епископ захочет пролить кровь Святого Сына! Подобный грех невозможно удержать на плечах, и об этом он должен был знать. Но на его лице красовалась ухмылка. Он стирал со своего лица негодование и злость, удерживая свою правду на ушах священнослужителей. Насмехаться надо мною начал Епископ:
- «Ха! Поздно тебе держаться за слова божие! Твои проклятья не коснутся моей чистой души, отродъе Даемона!»
«Зато пролитая тобою кровь осядет на дне твоей души камнем тяжёлым. Никто вам не простит подобный поступок», - острым словом я пронзил его клевету! Разрубил её и отправил по ветру! Этими словами не укроется Епископ, нет…. Не при чужих ушах. Многие священнослужители держат Священные писания близко к сердцу, запоминая каждую строчку и каждый символ. Я, как и они, помню эти строки. Этими законами я смог отбиться от моей неминуемой кончины на короткий срок. Может в моем теле и прорастает Даемон, но душой я – Святой Сын. И отрицать этого никто не сможет, пока я не согрешу, или же обращусь в Даемона. Губы Епископа начинали двигаться, словно выговаривая новое решение, но я оказался громче него. Я вовремя нашёл выход:
- «Я держу на себе обещание, которое я должен исполнить. Сестра-мученица Элиза все ещё ожидает своего Третьего крещения. Вы, отче Епископ, пообещали дать мне возможность провести её сквозь огни очищения. Доказать, что её душа чиста. Что случившееся с ней – ужасный случай. Как сказал я тогда, так я и скажу сейчас: Если сгорит она в руках моих – сгорит и душа моя».
Моё предложение помогало и мне, и Епископу. Если уж он так сильно хочет избавить меня от порчи этой – то самое мне место в огнях чистых. В моем теле растёт Даемон (чему я не верю, и чего я боюсь), но душою я – Свят! Святые огни не тронут безгрешную душу! Они позволят мне в лишний раз показать чистоту души своей и мыслей своих! Все, что меня волновало, – благополучие Сестры Элизы, ибо её я буду нести сквозь огонь и пламя. Если она и вправду грешна – я сгорю вместе с ней.
Волнение в сердце моём не исчезало, но голова была моя ясна. Сестра и я… нас не понимают. Вот и всё. Я могу лишь доказать правду в своих словах и деяниях, но направить остальных нужной дорогой… я не способен. Сколько бы мы не доказывали свою чистоту – нас запомнят грешниками. Таков уж мир наш, и люди иначе видят нас в нем.
Неделю я должен был ждать своего испытания. Неделю будет подготавливать Епископ пути Третьего Крещения для меня и Сестры Элизы. За это время я должен был научиться смирению, привыкнуть к своему порочному виду и насладиться молчанием. Со мной будут разговаривать иначе, смотреть на меня будут иначе… Все изменится для меня. От постели и еды моей, до… судьбы моей.
Ночевал и обедал я возле ворот. В прогнившем складе, где когда-то хранили еду и припасы разнообразные. Теперь же в этом складе нет ничего, кроме старого, влажного сена. Там я и проводил свои часы, ожидая изменений, новостей, событий. Лежать же целую неделю на старых стогах сена я не собирался. Я все ещё держал в руках своих инструмент. Меня все ещё признавали Судьёй, и посему, - я должен нести свой пост.
О «Присяжном» нужно было лишь позаботиться: Достать из карманов на ремне камень точильный, да тряпки масляные. Тряпками этими обмотать Порядок, заменяя старые и, возможно, полностью сгоревшие тряпицы. Заточить лезвия Закона камнем точильным, намочив самый край камня этого. Забота подобная награждалась сполна тем Судьям, что наблюдают за состоянием своего инструмента. Не затупится Закон их при важном деле. Не погаснет Порядок во тьме кромешной.
Когда Братья и Сестры выходили на свой пост – я решался присоединиться к ним, спокойно и молча. Никто не хотел принять меня в Троицу свою, кроме Брата Савелия. Он позволил мне стоять у плеча его, но только при одном условии:
- «Не смей снимать свою маску. Даже если уйдёшь с поста – не снимай.»
Мне было… грустно принимать подобный тон, слетающий с губ моего верного товарища. Грубый, чёрствый, сухой. Раньше я слышал лишь радостные напевы и наблюдал за его яркой улыбкой, а сейчас он смотрит и разговаривает со мной, как с чужим. Он перестал называть меня Братом своим, называя меня лишь по имени.
Словам его я не противился – держал маску на лице своём, скрывая свой порок от глаз чужих. Повиновался его воле и оглядывал каждый закоулок в поисках грешных душ. И если я видел крест грубый на шее крестьянина – место ему на костре. Вор должен остаться без руки, а убийца – без головы. Так я и судил людей невинных… с каждым прошедшим мгновением. Во сне и наяву.
Часы шли незаметно, медленно. Нарост на моём лбу медленно прорастал в сторону чёрного неба, превращаясь в маленький, чёрный рог. Это рог нагонял страх в моё сердце, ведь с каждым своим пробуждением я замечал его рост. Лишь сильнее я верил в Руку Даемонову, тронувшую моё тело… и лишь больше я задавался вопросом: «Почему?». Голод становился для меня единственным чувством, от которого я не мог избавиться. Вопросами одними я не смогу себя прокормить.
Каждый раз, укрывая своё лицо маской, я стучался в двери Обеденной и протягивал руку каждому, кто откроет мне дверь. Я выпрашивал еду у Братьев и Сестёр, а взамен – благословлял их за щедрость, забирая свою деревянную тарелку, на которой лежали то обрубки, то огрызки от еды прошлой. Меня можно было сравнить с бездомным, с нищим, или даже с попрошайкой.
Как же так? Почему Братья и Сестры мои отрицают моё существование? Плюют мне в душу и проклинают меня, даже когда я благословляю их молитвами? Сердце моё было готово разорваться от горя с каждым подобным моментом. Тот, что являлся Сыном Святым – поистине чистым и верным богу нашему – вышедшим на свет приличным и умным чадом, ставший примером для всего и вся… тот, что нёс добро и благословления каждому мученику и священнослужителю, Брату и Сестре, отчему, попам и Матерям Пресвятым, - лежит в прогнившем складу и питается помоями. Нет теперь места мне ни в церквях, ни среди Братьев своих. Ни на земле грешной нет места… ни на небе тёмном.
«Брат Иорфей.» - услышал я сквозь скрип прогнившего дерева и досок. Голос нежный, мягкий, и довольно знакомый. Перед тем, как взывать к этому голосу, руки мои поспешно схватились за маску, прикрыв ею лицо моё. Маска эта едва держится на остром наконечнике шляпы моей, ибо рог упирается в самый край маски этой.
Не успел я воскликнуть: «Кто здесь?», как передо мной появился знакомый образ. Лицо знакомое, оклеймованное пламенным касанием. Из губ её вышли слова тёплые, а руки, что прижимали что-то к груди её, медленно начинали тянуться ко мне:
– «Прости меня, если я прерываю трапезу и отдых твой… Вот. Возьми.»
В руках Сестры я увидел слегка обугленные картофелины, размером со спелое яблоко.И она протягивала мне их со словами нежными.
Мне было страшно за судьбу её. Она нарушала множество указов и правил, приближаясь ко мне. Подписывала себе очередное наказание! Может, я и боялся за неё, - сердце же моё шептало истину скрытую: Она тоже боится. Только чего именно она боится? Меня, или судьбы моей? На вопросы эти могла ответить только Сестра Элиза, и никто более.
«Я… благодарен.» - мне нечего было сказать ей. Все, что могло выйти из моих губ – благодарности. Аккуратно принял я тёплый, мягкий картофель из рук её нежных, медленно очищая клубень этот ногтями грязными. Питаться дарами этими я не решался, ибо придётся мне снять маску перед Сестрой своей. Страх мой невозможно было скрыть.
Пока я молчаливо мял картофель в своей руке, - Сестра Элиза, с волнением в глазах её, села рядом со мной. Оглядела меня и положила все дары на колени свои, добавив к ним припрятанную среди одеяний морковь и чеснок. Очищенные и свежие. На уме её вертелась мысль, которой я жутко боялся. Если не сейчас, то совсем скоро она захочет снять с меня маску и увидеть то, что спрятано за ней. Даже я боялся увидеть то, во что я медленно превращался. И я не ошибся со своими догадками. Сестра протянула ко мне свои ладони, буквально показывая мне свои намерения, но руки мои были быстры. Они сильно прижали маску эту к лицу моему, не дав ей коснуться её первой.