Сколько прошло времени до того, как я очнулась, не знаю. Я лежала одна, и лампы на потолке проплывали мимо. Меня качало. Я не очень понимала, что происходит. Подошла акушерка, нагнулась и утешительно сказала: "Ты не переживай. Молодая ведь. Еще родишь". В глазах почернело. Лицо ее расплылось, стало огромным и бесформенным. "Мой ребенок умер?!" - прокричала я тихим голосом. Я и не знала, что можно кричать почти шепотом. "Еще не умер. Но очень, очень плох. В барокамере он". Потом помолчала и добавила: "Надо бы маме твоей позвонить. Ждет она. А я и не знаю, что сказать".
Она ушла. Я приподнялась. Весь персонал стоял около какой-то стеклянной бочки. На меня никто не обращал внимания. Мимо проскользнул какой-то практикант. "Послушайте, - позвала его я. - Мой ребенок умер?" Я даже не знала, кого же я родила, если вообще родила. "Жив пока", - быстро сказал он, не глядя на меня. "Господи, - шептала я в исступлении, - сделай так, чтобы он остался жив. Пожалей меня". Через некоторое время мне наложили швы и увезли в палату. Мой ребенок находился между жизнью и смертью. Потом уже я узнала, что анастезиолог позвонил маме. Было три часа ночи. "Ребенок находится в критическом состоянии. Мы не уверены, что его можно спасти", сказал он маме. "Он должен дожить до утра. Я повторяю - до утра. Дальнейшее я беру на себя", - ответила мама.
Итак, меня увезли, а моему сыночку /мне сказали, что сын у меня, сын/ надо было по крайней мере дожить до утра. Вот как проходила его первая ночь, согласно выписке из его истории болезни:
"Началась асфиксия плода /задыхаться начал мой мальчик, задыхаться/. Наложены выходные щипцы /это то, что я еще помнила/. После отсасывания слизи из верхних дыхательных путей подключен к аппарату искусственного дыхания /он родился и не задышал, не закричал, родился - но не жил! А я ничего, ничего еще не знала, что он так мучается/. Появились редкие судорожные вдохи /не дыхание, нет, только редкие вдохи!/. Через пятнадцать минут помещен в барокамеру /наверное, в этот момент ко мне подошла акушерка и сказала, что я рожу еще раз. А этот раз?!/. В барокамере появилось более глубокое судорожное дыхание, порозовел /а до этого, до этого какого был цвета?!/. По извлечении из барокамеры дыхание стало поверхностным, исчезло сердцебиение /исчезло, не билось, умолкло - а я, наверное, была в палате и не знала/. В агональном состоянии вновь помещен в барокамеру /мой мальчик, крошка - в агональном состоянии/. И мама: "Он должен дожить до утра".
До утра он дожил, он понял, что должен. Утром в больнице собрался консилиум из лучших врачей со всего Ленинграда. Я лежала в палате, ко всем принесли новорожденных, а я осталась одна. "Состояние вашего ребенка крайне тяжелое", - сказала дежурный врач. Я вышла в коридор и зарыдала. Мимо проходил анастезиолог. "Лена, - сказал он мне. - Я не хочу вас успокаивать. Но и для вас, и для ребенка лучше, чтобы он умер. Последствия таких родов могут быть ужасными". Я не хотела, не могла его слушать.
На седьмой день я впервые увидела моего малыша. Оказалось, что только в этот день он впервые начал выказывать нормальные рефлексы новорожденного. Меня привели в бокс, где недоношенные дети лежали в аквариумах. Мой сыночек лежал в кроватке и спал. Мне объяснили, что почти все время он находится под воздействием снотворного. Мне показалось, что он очень красивый ребенок, и это почему-то испугало меня. Слезы градом потекли из моих глаз. Я не плакала, слезы текли сами. Через минуту меня увели. На одиннадцатый день я впервые дала ему грудь. На четырнадцатый день нас выписали. Диагноз, поставленный врачами, гласил: внутриутробная асфиксия, внутричерепная родовая травма, ателектаз легких. Выписывается под наблюдение врача-невропатолога.
Я стала мамой, но не испытала ни физической легкости, ни душевной. Сына назвали Андреем. Первые три месяца все шло нормально, только глазки Андрюши бесконечно слезились. "Пройдет само", - говорили одни врачи. "Конъюнктивит", - говорили другие. Наконец был поставлен диагноз: закупорка слезного канала. "В шесть месяцев начнем усиленный массаж, пока рановато", - таково было окончательное решение. Тем временем я изучала литературу по воспитанию, закаливанию и кормлению детей. На стене появился график роста, веса и количества высасываемого молока. На столе - весы. После каждого кормления я взвешивала малютку, сравнивала с научно-обоснованной цифрой и чайной ложкой докармливала, если он выпивал, по моему мнению, недостаточно.
Примерно в три месяца Андрей вдруг отказался от груди. Сначала я не придала этому значения. Не хочет сосать грудь - я вливала молоко ложкой. Потом началось нечто ужасное. Только я хотела приложить его к груди, он закатывался в истерике и орал до изнеможения. При виде ложки или рожка начиналось то же самое. Накормить его удавалось только в те моменты, когда, обессилев от крика, он почти терял сознание. Стоило ему на секунду прийти в себя и почувствовать вкус молока, как все начиналось сначала. Он побледнел, начал худеть. График веса неумолимо пополз вниз. Мама не могла найти себе места. Как раньше папа из-за Лариски ушел с работы, так мама из-за Андрея ушла на пенсию. Она носилась по городу в поисках хорошего врача, готовая заплатить любые деньги за выздоровление внука. День в нашем доме перемешался с ночью. Никто не спал, когда я вымеривала шагами комнату с орущим ребенком на руках. Врачи сменяли один другого. Я уже заученно и устало рассказывала им симптомы, свои предположения и назначения предыдущих врачей. Каждый внимательно выслушивал меня, прописывал новые лекарства и уколы, но лучше Андрюше не становилось. Володя старался изо всех сил хотя бы помочь мне сохранить силы. Ночью он забирал от меня кричащего сына и уходил в другую комнату, чтобы я могла хоть ненадолго забыться. Но, как выяснилось, это мне не помогало. Более того, я напрягала свой слух до звона в ушах, и мне мерещился его крик, зовущий на помощь, даже в те минуты, когда он, обессилев, засыпал.
Мы сделали все возможные исследования, включая рентген головы и кистей рук, анализы крови и суточной мочи. Никаких отклонений найдено не было. Папа ходил убитый, мама сидела на телефоне и разыскивала очередного врача, Володя осунулся и молча вздыхал, а я прижимала маленькое, худенькое, кричащее тельце и поливала его своими слезами.
Наступил момент, когда все врачи в один голос заявили, что ребенка надо класть в больницу. Мама все организовала, договорилась, заплатила кому надо, и мы поехали с ней в клинику. В приемном покое Андрюшу поверхностно осмотрели и забрали от меня. Почувствовав чужие руки, он забился в истерике. "Мамаша, - строго сказала мне медсестра, - что вы ходите из угла в угол? Ребенка надо обследовать. Раз вы не кормите его грудью, делать вам здесь нечего. Зайдите в бокс и попрощайтесь с ним". Я зашла в бокс, мама ждала меня в вестибюле. Бокс представлял собой комнату, разделенную на маленькие клетушки. В каждой - ребенок. Около некоторых детей - мамы. Видно, кормящие. Внесли Андрея в больничном одеяле. Он лежал на руках медсестры и вздрагивал. Кричать у него уже не было сил. Я взяла его на руки. Он сначала дернулся, потом, узнав меня, замер и закрыл глаза. "Это невыносимо, это невыносимо", стучало у меня в голове. Решение пришло необдуманно, спонтанно и окончательно. Я посмотрела на Андрея, на клетушки, на медсестру и сказала: "Если моему ребенку суждено умереть, пусть умирает дома". И ушла с ребенком на руках. Мама увидела нас, на секунду обомлела, но ничего не сказала. Она как всегда все понимала без слов.
Вернулись домой, и все началось сначала. Но для мамы не было безвыходных положений. Она продолжала действовать, и кто-то сказал ей, что в Педиатрическом институте есть врач, Рохленко Евдокия Исааковна. "Она делает чудеса, - сказали маме. - Только домой на частные визиты не ходит. Попробуйте попасть к ней". Была зима, декабрь, мороз. Мама поехала в Педиатрический институт. Вошла во двор - а это целый город. Корпуса, корпуса, корпуса. Видит - идет женщина в ватнике поверх белого халата. "Простите, - обратилась к ней мама, - как мне найти Рохленко Евдокию Исааковну?" И услышала: "Я - Рохленко. Что вы хотите?" Мама бросилась перед ней на колени, в снег: "Вы должны мне помочь, - захлебываясь от волнения проговорила мама. - Вы не можете мне отказать. У меня умирает внук, спасите его". И расплакалась. "Встаньте, встаньте, - проговорила Евдокия Исааковна. - Ну, что вы так нервничаете? Я посмотрю вашего внука".