…И Кай не чуял, как распрямляется его спина, как ноги и руки наливаются утерянной когда-то силой. Песня звенела в небесах. Она срывала с его закрытых уст замок и отнимала весь покой у трав. Песня гнала в высотах облака и торопила солнце в его пути за край земли. И Кай бежал. Он растерял свои цветы и не успел понять, не успел вспомнить проснувшимся умом, что это были лишь колосья и что цветы степей, красивые и бледные цветы, растут внизу, среди травы. За ними надо низко нагибаться.
Он захлебнулся в красках. Его глаза, давно слепые от проклятия, внезапно снова обрели всё то, что раньше потеряли. А степь звала. Она пылала Песней и жила, она кружила его и солнце, ветер и траву, подбрасывала в небеса и уносила в пропасть облаков. И на время он потерялся в круговороте утраченной и возвращённой памяти, жизни, силы. Запутался в сознании себя. Не понял сразу, где Север, где Восток и где свой дом, где льётся Песня — где Она. Он делал всё, что мог, бежал что было сил, и обнаруживал, что не туда, нет дома впереди, и поворачивал назад, а потом Песня начала стихать, и он стал прямо и обернулся один раз вокруг себя, и дом свой увидал. А дом был рядом.
Солнце как раз успело спрятаться за горизонт, когда Кай прошёл в калитку своего двора. Впервые за много лет он знал, что этот двор — его. Когда-то дом выстроил его отец. Здесь Кай стал юношей, певцом, поэтом, отстроил этот дом после пожара. Сюда после проклятия пришла его подруга Эли, ведя его за обессиленную руку. Здесь они выживали восемь горьких лет. И этот дом принадлежит ему, и эти полувысохшие грядки, на которых можно будет лишь умереть от голода зимой; и дряхленький забор, который не удержит и козу; его и этот мир, и степь, и тело, в котором он живёт, и Эли, женщина, которая ждала его всегда, которая его освободила. И он прошёл во двор неспешно, словно зная.
Она лежала на крыльце. Он поразился, как она красива, молода, как восемь лет проклятия и порчи, болезни, нищеты могли быть сметены и вычеркнуты Песней из Вселенной и изгнаны с её лица. Кай опустился на колени и взял её руку в свои. Тонкие пальцы лютнистки были грубыми от мозолей.
Он взял в сарае лопату и, вынося, задел ею за дверь. Железо запело призраком ушедшей Песни. Под эти звуки он до полуночи копал могилу. Когда он взял Эли на руки, её тело уже успело остыть. В смерти у неё было лицо юной девушки.