А под каким номером я стою в списке приговорённых у Артёма?
Ха-ха!
Основное: не дёргаться и выстроить схему, понять мотив Артёма и прийти с информацией и доказательствами к Фобосову – господину полицейскому. Тьфу! Звучит ужасно!
Даже если это не бывший возлюбленный, я буду искать его. Так проще сконцентрироваться, и тогда откроется истина. А сейчас следовало идти к Вовке! Это моя мотивация! Про всё остальное следует забыть – пустое!
Я сделала шаг, потом ещё один. Воображение резво нарисовало картинку моего звонка старшему следователю, Михаилу Сергеевичу Фобосову, и я невольно улыбнулась. Затормозив у входной двери, чтобы дождаться пока она откроется изнутри кем-то из проживающих, я продолжала размышлять на тему разговора с Мишкой.
- раз мой звонок ему на мобильник о новом, найденном стародавнем трупе, глушил молодой задор и энтузиазм в его голосе, и приводил к неприятному, тягучему: «Понятно».
Металлическое полотно входной двери распахнулось, и я приготовилась нырнуть в пищевод дома, называемый лестничной клеткой. Из подъезда вышла девчушка лет пятнадцати, с маленькой собачкой, которую она вела на поводке. Кинув мне в меру доброжелательное: «Здрасьте», юная особа пошла по тротуару.
Я переступила порог – дверь за моей спиной с грохотом закрылась. Невольно вздрогнув, я стала быстро подниматься по лестнице на пятый этаж, где обитал однокурсник. Внутри лифтовой шахты двигалась кабина, из которой слышались голоса, но я упорно преодолевала марш за маршем, не поддаваясь соблазну вызвать лифт.
Остановившись возле Володькиной квартиры, я пару минут приводила дыхание в порядок, чтобы не выглядеть запыхавшейся. Затем нажала на круглую, закрашенную масляной краской, советскую кнопку звонка. Раздался неприятный звук по ту сторону двери, и я снова сделала два нажима, передышка и новая порция трелей. Это был условный знак, которым пользовалась Люська, когда мы приезжали к Жданову покутить, вспомнить студенческие годы.
Я очень надеялась, что однокурсник отзовётся, но реакции не последовало. Спустившись на одну ступеньку вниз, я присела на лестнице, поставив сумку на колени, обняла её, словно в ней вся моя жизнь. Но долго сидеть не пришлось – щёлкнул замок и Вовка грустно пробасил:
– Привет.
Он вышел из квартиры и сел рядом со мной, достал из кармана сигарету, поджёг её и затянулся.
– Привет, – выдохнула я, и закусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться.
Мне вдруг стало очень горько, больно, невыносимо одиноко. Пожалуй, впервые со дня пожара пришло глубокое осознание случившегося, охватившее меня, словно огромный спрут, своими щупальцами. Людмилы Комаровой – моего друга, родного человека, больше нет.
Она – тлен.
Я расстегнула куртку и оттянула ворот трикотажной кофточки, но невидимые скользкие щупальца горя продолжали давить на шею, заставляя меня шумно дышать. Мне не хватало кислорода, а в груди разгоралось жжение.
Володька протянул мне раскуренную сигарету, и я забрала её дрожащими руками, затянулась. Едкий дым заполнил рот, прошёл глубже. Его остатки я выдавила через нос. Вернула сигарету парню, и тот в молчании продолжил курить.
Шипастый ком в горле никуда не делся, всё также продолжал давить на гланды изнутри, но пожар в груди растворился, оставив неприятные, ноющие ощущения при каждом вдохе.
Мы с однокурсником переглянулись.
Всё в Жданове, как всегда: тёмные волосы, зачёсанные назад, свежая футболка, но по традиции мятая. Очки на носу. Только вот взгляд теперь не лучистый и весёлый, а полный горечи.
О тайной любви Володьки к Люси знали все наши знакомые, включая её саму. Но так уж случилось, что подруга не могла себя пересилить и увидеть в Жданове мужчину. Всё на что хватало её внутреннего женского взора – это признать в парне исключительного друга.
Володька смирился с таким положением вещей. Впрочем, что-то мне подсказывало, что в душе парень надеялся: однажды ветер переменится и Комарова снизойдёт до него.