Лицо ее красное от слез:
– Саймон, – шмыгает она носом, но в целом держится уверенно, – ты опять покрылся этими мерзкими пятнами? – мне кажется, она ненавидит меня просто за то, что я существую, – Господи, да когда же это все кончится? За что мне все это? – она снова рыдает, но это не слезы отчаяния, это слезы раздражения.
Она плачет, как незаслуженно обиженный ребенок, и театрально всхлипывает, задыхаясь:
– Я… родила вас… на свою погибель.
Взгляды гостей обращены к нам, все притихли в ожидании импровизированного представления. Одна из маминых знакомых обнимает маму и бросает на меня осуждающий взгляд. Я чувствую себя неблагодарным сыном и начинаю чесаться еще сильнее. Я тоже пытаюсь обнять маму, но она брыкается, как рыба, пойманная в сети. Окружающие начинают перешёптываться, бог знает, какие сценарии они напридумываали себе. Сцена из американского фильма с корейскими субтитрами. Бегущая строка потаенного смысла, скрытого в иероглифах. И вот уже начинает казаться, что эти символы вмещают в себя нечто большее, чем просто реплики актеров. Кто-то всегда знает чуть больше, чем остальные.
Наша, а теперь только моя, мать не говорит о смерти Линды всей правды. Она придумала благопристойную легенду, что ее дочери вырезали аппендицит под общим наркозом, и врач совершил роковую ошибку. Отец, точно актер из массовки, вообще ничего не говорит, а на все расспросы только машет головой «да» или «нет», как игрушечная собачка, которую обычно ставят в машину на приборную панель. Голова его словно подвешена на крючок к полому туловищу. Мать рыдает и выкрикивает проклятия: «Во всем виноваты чертовы врачи! Они погубили мою дочь».
Прабабушка, похожая на чернослив, присыпанный мукой, вздрагивает от ее слов, как шпион, услышавший кодовое слово. Она сидит на диване, спиной к матери. У прабабушки скрипучий мерзкий голос, словно в ее горле десяток несмазанных дверей, и каждая поет на свой лад. Она вещает тоном пророка, вылезающего из могилы, заслышав звук иерихонской трубы:
– Не надо ей было идти ко врачам. Попарила бы ноги недельку, попила бы настой полыни, и, глядишь, ребеночек и сам вышел. Я так многим девкам помогала. А врачи скоблят их, как кастрюльки, как кастрюльки, – последние слова она произносит, уже плача, и слезы теряются в каньонах ее морщин.
Гости вновь замирают, уставившись на говорящий труп на диване. Но прабабушка не замечает удивленных взглядов, и вместо того, чтобы продолжить целомудренно рыдать, она вытирает слезы с щек, облизывает свои синие губы и тянет трясущуюся руку к бисквитам. Сорок человек пристально наблюдают за тем, как золотистого цвета крошки сыпятся из беззубого рта на узорчатый ковер.
Я в ужасе наблюдаю эту сцену. Мне страшно перевести взгляд на мать.
Ее лицо еще никогда не было настолько бледным. С минуту она с нескрываемой злостью смотрит на прабабушку, и я замечаю, как плотно сжаты мамины челюсти, еще полные зубов. Сцена из фильмов серии Animal Planet. Лев уже не первой свежести высматривает из-за кустов больную старую лань, маразматично без удовольствия жующую траву с полузакрытыми глазами.
Я украдкой осматриваю гостей. На их лицах застыло еле сдерживаемое восхищение – ничем не примечательные похороны обернулись сенсацией, достойным поводом для сплетни месяца. Теперь весь город узнает, что моя сестра стала жертвой неудачного аборта. Но никто не объяснил им, что Линда захлебнулась непереваренным завтраком, который ей скормила ее любящая мать.
Эпизод 7. Шрамы
Раздается звонок в дверь. Я протискиваюсь сквозь толпу на коляске и еду открывать. На пороге стоит Майя, лучшая подруга Линды. На ней светлые джинсы и белая футболка на два размера больше. Траур она носит в душе. Майя судорожно гладит свои хрупкие острые плечики обессилевшими руками, как будто успокаивает себя, и содрогается от рыданий. Ее можно принять за жертву автокатастрофы. Она открывает рот, чтобы поздороваться, но вместо слов из ее горла вырывается вопль отчаяния.
Я заключаю ее в объятия и чувствую, как ее слезы впитываются в мою рубашку.
На лужайке перед домом криво припаркована ее машина. Я к ужасу замечаю, что одним колесом она раскурочила наш газон.
В коридоре слышатся ровные шаги – это мама.
– Кто там пришел? – спрашивает она.
– Миссис Дэвис, – захлебываясь в слюне и слезах обращается к ней Майя. – Что произошло с ней? Она должна была приехать ко мне во вторник вечером.
Мать смотрит на нее, как учитель на провинившегося школьника, холодно и осуждающе.
Затем, ни слова ни говоря, берет ее под руку и быстро отводит ее в сторону, туда, где другие гости их не услышат. Но их разговор слышу я.
– Она была так счастлива… Я не понимаю, зачем она решила сделать это... В нашу последнюю встречу она была твердо намерена оставить ребенка, – Майя наивно полагает, что моя мать ее поддержит.
– Я говорила ей не крутиться с тобой и твоей компанией, – вдруг говорит моя мать, она всегда отвечает невпопад и никогда не слушает собеседника, – Эти грязные вонючие панки, черт бы вас побрал! Размалеванные морды! Я так и знала, что случится беда.
Майя на грани истерики.
– Ну-ка потише! – цыкает на нее моя мать. И тут на Майю снисходит озарение.
– Так это вы… вы заставили ее, заставили избавиться от ребенка. Вы убийцы! – визжит Майя.
Я внутренне содрогаюсь от ее слов. Она прочла мои мысли и отпустила их на волю своим голосом. Голова кружится, будто кто-то ударил меня по затылку. Майя, разумеется, ничего не знает о яичнице и сэндвиче, о приторном чае, которые попали в легкие моей сестры, когда та лежала на операционном столе под общим наркозом.
– Убирайся из моего дома, – шипит на нее мать.
– Я пришла не к вам, а к Линде. Мне нужно увидеть ее. Я должна попрощаться.
Мать хватает ее и выталкивает за дверь, но Майя ведет себя словно рассерженная кошка: она царапается и вырывается. Ловкое движение и она уже с криком, наполненным отчаянием и болью, несется к гробу.
Увидев свою подругу лежащей в гробу, Майя на минуту затихает. Теперь все гости прислушиваются только к ее учащенному дыханию. Потом она падает на колени и в ее груди начинает клокотать. Она тихонько воет:
– Что они с тобой сделали? – Майя берет руку Линды и прижимается к ней щекой.
Потом встает с колен и кричит присутствующим:
– Это не ее платье, она никогда не надела бы такое дерьмо! – выкрикивает она.
Отец подхватывает ее невесомое тельце и пытается оттащить ее от гроба.
– Она этого не хотела! Не хотела! – продолжает выкрикивать она, но всхлипы сдавливают ее голос.
Через пару минут все затихает. Слышно только, как визжит машина на нашем дворе. Мать смотрит в окно, и ее лицо приобретает устрашающий вид.
– Только посмотри на это, она же испортит нам газон! – вопит она и выбегает из дома.
На зеленом ворсистом ковре лужайки теперь отчетливо видны глубокие черные шрамы.
Мать хватается за голову и кричит вдогонку Майе:
– Какая же ты все-таки сволочь!
Потом она поворачивается ко мне:
– Зачем ты только ее впустил?
И не дожидаясь моих оправданий, уходит обратно в дом.
Черные шрамы на зеленой аккуратной лужайке – это прощальный жест Линды. Мы хотим закопать ее, а она портит наш загон посредством машины своей подруги.
Я неуклюже выкатываюсь на газон и тяну руку к земле, чтобы дотронуться до следа от шин. Я надеюсь дотянуться, но теряю равновесие и падаю. Лежа ничком на газоне, я чувствую, что земля прохладная и влажная, ее запах – это запах прошлых жизней, бесследно растворившихся в ее черноте. Вся Земля – сплошное кладбище. Я рыдаю.