Чарльз Треверс и Бобби явились засвидетельствовать свое почтение, и — увы, молодость непостоянна! — Бобби, который был шокирован браком Карди, Бобби, который уверял Тото, что лишь бессердечная женщина может так быстро снова выйти замуж, Бобби чуть ли не с первой минуты стал рабом и поклонником Вероны.
И тотчас проявилась та беспечная жестокость, то раздражение, с каким юноша относится к предмету своей прежней любви после того, как любовь миновала.
Тото никогда не питала к Бобби никакой привязанности, но он был постоянно под рукой — хотела ли она играть в теннис, купаться или танцевать, — а сейчас он, видимо, лишь стремился возить Верону в автомобиле, куда бы ей ни вздумалось ехать, играть для нее на рояле, что бы ей ни вздумалось слушать, и понукать Тото, чтобы она с таким же рвением и восторгом ловила малейшие желания Вероны.
Карди явно блаженствовал. Он любил той любовью, которая всегда обезволивает, а потому всегда безмятежна.
Верона во всех случаях решала за двоих, и Карди находил, что с ее стороны божественно хорошо брать на себя этот труд.
Бывали случайные, очень радостные, чудесные вечера, когда Бобби и Чарльз обедали у них, и после обеда Бобби играл, а Верона пела; пение ее нельзя было слушать равнодушно — голос у нее был из тех, что манит и обещает; когда она пела, казалось, что ей открыты все глубины горестей, доступны все радости и страсти; на самом же деле тут был только превосходный инструмент и мастерское уменье его обладательницы владеть им.
Скуик сиживала на полутемной веранде и слушала со слезами на глазах, а Тото вытягивалась на шезлонге и ощущала тот душевный покой, который так близок к печали.
Чарльз как-то весь вечер наблюдал за ней: полоса света из окна ложилась немного в стороне от ее качалки, и только отблески его играли в ее широко раскрытых глазах.
В эту минуту она казалась ребенком, который ушибся и старается храбро перенести боль.
Чарльз крепко стиснул руки.
Как большинство мужчин, — как это ни странно, пороки мужчины не умаляют его добродетелей, чего нельзя сказать о женщинах, — он любил детей; в нем это чувство говорило особенно сильно и тесно переплеталось с единственной в его жизни любовью — любовью к Тото.
Он поднялся, перешел к ней и совершенно непринужденно взял обе ее руки в свои.
— Не лучше ли вам согласиться? — прошептал он, не находя слов: так переполняло его чувство. — Не лучше ли…
Верона только что начала петь "L'heure exguise". Тото заглянула в сильно побледневшее лицо Чарльза с горящими преданностью глазами. Казалось, она уже готова была уступить, но музыка вдруг оборвалась, раздались голоса, возгласы, и в гостиную вошел Темпест.
— Проклятие! — проскрежетал Чарльз. Немного погодя Карди зажег на веранде свет, и Верона вышла в сопровождении неизменного Бобби, а Скуик исчезла распорядиться, чтобы подали вино.
— Ник, это же чудесно! — говорила Верона Темпесту. — Я понятия не имела, что вы обретаетесь где-то в этой части света.
— Я вернулся сегодня. Ездил с Гевинсами в Норвегию на рыбную ловлю.
Он подошел к Тото, взял ее за обе руки, потом отпустил одну, достал из кармана небольшой сверток и вложил ей в руку.
— Для Саула, — сказал он, с улыбкой глядя на нее.
Это была крошечная собачья конура, красиво вырезанная из дерева и расписанная.
Он не отошел от Тото, шутил с ней, рассказывал о своих приключениях в Норвегии; Скуик сидела рядом, и довольная улыбка расплывалась у нее на лице. Мягкий возглас Вероны:
— Ник, пойдите сюда — покер! Тото, милочка, спатки — да? Скоро двенадцать.
Тото сказала всем "спокойной ночи". Темпест проводил ее до дверей и, распахивая дверь, спросил:
— Где же все семейство? Нельзя ли мне взглянуть на него?
Он вышел вслед за ней в холл, они прошли вместе в кухню и вытащили Саула, который крепко спал рядом с Ионафаном.
— Давид у себя в конуре, — пояснила Тото Темпесту, — пожалуй, не стоит будить его, как вы думаете?
Темпест согласился с ней. Он стоял с Саулом на руках и смотрел на Тото. Вдруг он сказал:
— Хотите купаться завтра вместе? В полдень?
— Охотно, — ответила Тото, слегка краснея.
— Подписано, как сказал бы Треверс!
Имя Треверса упомянуто было намеренно, но Темпесту не хотелось разбираться в основаниях, побудивших его к этому.