Держа ее на руках, как ребенка, он обратился к мадам Ларон:
— Меня ждет внизу автомобиль. Я заберу Викторин с собой позавтракать, если позволите. Позже мы заедем за ее вещами.
Они сидели в автомобиле, раньше чем мадам Ларон успела запротестовать.
Вернулись они в сумерки с розами и шоколадом для Тото и просили отпустить ее пообедать с ними.
— Мсье Холуэй — жених Викторин, — объяснила мадам Ларон еще за завтраком. — Он приехал из Румынии, где ему очень повезло в делах.
Викторин сообщила Тото головокружительную, божественную новость, пока они одевались к обеду:
— Это так необычайно, что просто неправдоподобно, а все-таки — правда! Через месяц наша свадьба. Ты должна непременно приехать. Я это устрою. О Тото, представь себе! Рудник — нет, не рудник, нефтяной фонтан — или еще иначе: Джонни купил участок земли, а там оказалась нефть — никто не знал, — и теперь эта земля стоит кучу денег. И вот Джонни там все наладил, помчался домой, повидал дэдди, получил его согласие и — сюда! Мы сидели сегодня у него в комнате, в отеле. Тото, понимаешь, я буду его, совсем его, а он — совсем-совсем мой! Мы с тобой не дурочки; нас смородиновым кустом не проведешь. А может быть, война обострила нашу чувствительность. Может быть, в прежние годы девушки чувствовали то же самое, да не умели выразить. Но, мне кажется, брак в целом — делить жизнь с человеком, иметь от него детей — это… это божественно хорошо. Иметь право думать, глядя на человека: он мой — и знать, что другие все знают. Я хочу принадлежать Джонни, пусть делает со мной, что хочет… А свадьба… подумай, сколько радости! И под конец… мы с Джонни удерем потихоньку, удерем вместе, уйдем в жизнь… навсегда!
Холуэй заехал за ними, и они поехали вместе в Кафе де Пари, где заняли отдельный столик перед длинными рядами крытых красным плюшем кресел.
Холуэй говорил умно, был обходителен, улыбался радостной, счастливой улыбкой.
— Жаль, что я не достал четвертого, — сказал он Тото. И Тото догадалась: предложила ему пойти танцевать с Викторин.
— О нет, право, нет! Боюсь, что ей вредно, — запротестовал из любезности Холуэй.
— Ничуть не вредно, — откровенно заявила Викторин.
Они пошли танцевать, а Тото смотрела по сторонам, и в душе у нее поднималось страстное желание вернуться к жизни, к той жизни, которую она всегда вела. "Я хочу быть свободной. Я хочу быть свободной! Я тоже хочу счастья!" — звенело у нее в мозгу.
— Пойдемте танцевать, — попросил Холуэй.
— Иди, иди, — уговаривала Викторин, сияя счастьем.
Один только танец — выполнение долга вежливости, — Тото знала это прекрасно, но стройные ножки выделывали знакомые па. Обойдя зал, они с Джонни вернулись на место. Кончено.
Она чувствовала себя всем чужой, оторванной; на обратном пути, в автомобиле, глаза у нее были полны слез, а Викторин в объятиях Джонни прижималась щекой к его щеке.
Позже, у них в спальной, только и было разговоров о планах на будущее, о счастье, которое пришло таким чудесным образом! — Ведь это чудо, Тото, правда?
На другой день они уехали, и Тото осталась одна, одна со своим одиночеством, которое зловещей тенью неотступно преследовало ее по пятам.
Бесполезно было телеграфировать Скуик; телеграмма из Вены стоила бы миллионы.
Но от Скуик неожиданно пришло письмо, написанное на самой дешевенькой бумаге карандашом.
Видно, Скуик никак не могла примириться с мыслью, что придется провести Рождество без ее маленькой. "Это первое Рождество за двенадцать лет, что мы проводим врозь, крошка моя дорогая".
Бедная Скуик, очевидно, тонула в потоке сентиментальности, воспоминаний и тревог за ребенка, который стал для нее родным, неотъемлемой частью ее существования.
А в Вене, видимо, было очень холодно, и желающие учиться у Скуик были очень редки.
С той же почтой Тото получила от Карди чек на пятьдесят фунтов.
Чек решил вопрос.
Письма пришли в пасмурный сырой день, когда Тото, изголодавшейся по свету, по краскам, по милым домашним вещам, пансион — больше чем когда-либо — представлялся юдолью отчаяния.
Даже ее платье гармонировало сейчас с окружающей ее серенькой жизнью: за исключением воскресений и праздников, все jeunes fills, порученные попечению мадам Ларон, ходили в коричневых кашемировых платьях — своего рода форме, напоминающей о монастыре.
Тото долго смотрела в окно, потом подошла к зеркалу и стала разглядывать себя.
"Я безобразно худа, — бесстрастно рассуждала она, — и иногда не прочь была бы слегка подвести глаза — это декоративно, естественные круги под глазами производят жуткое впечатление. О! Хорошо бы уйти куда-нибудь! иметь кучу свободного времени, которое нечем заполнить! О, хорошо бы перенестись туда, где солнце светит, где люди смеются и никто, кажется, ни над чем не задумывается, — не то что здесь, где вечно все размышляют о пустяках, волнуются из-за подгоревшего пудинга, смеются тому, что ничуть не смешно, и даже не улыбаются, когда случится что-нибудь по-настоящему радостное. О, к черту! Как мне все это надоело! Сыта по горло! О! Вырваться бы отсюда! Прочь от всего этого! Еще четыре месяца? Нет, я не выдержу, не выдержу!.."