Тото, в конце концов, ребенок, и ребенок очень неосведомленный.
Но именно поэтому разбудить ее было бы изумительно!
От этих мыслей его отвлек голос Карди.
Тот подошел к больному вопросу, бросив недовольным тоном, не вынимая изо рта сигары:
— Может быть, и в самом деле эта затея со школой — ошибка?
Карди нагнулся вперед. Сегодня он выглядел старше обычного; морщинки залегли вокруг ясных глаз. Он говорил очень медленно, уставившись в блестящую поверхность стола:
— Скажи мне кто-нибудь полгода тому назад, что случится то, что случилось, я рассмеялся бы ему в лицо. Я был уверен, что уже справился с тем, что разбило мою жизнь. Как я был глуп! Мужчина не может забыть женщину, раз он расстался с ней, продолжая любить ее. А я расстался с Вероной, любя ее до безумия. И она это знала, оттого и позвала меня снова. Как медленно ползли поезда и пароходы, когда я ехал в Лондон, Ник! За время моего переезда — четырнадцать лет разлуки стерлись. Их словно не бывало. К Вероне спешил опять юный влюбленный. Не умею объяснить, но это так. И с той поры, кто бы ни становился на пути, возбуждал во мне только раздражение. Трусливо, недостойно, если хотите, но это так. Устраиваться по-семейному казалось нелепо. Это связывало бы по рукам и по ногам. Мужчина должен постепенно развивать в себе отцовские чувства; меня же исключительные обстоятельства вдруг сделали отцом, и теперь, в нормальной обстановке, я оказался не на высоте.
Он вскочил на ноги так стремительно, что стаканы перевернулись.
— Довольно. Пойдем к ним. Он смотрел на Темпеста.
Тем временем подошли Бобби и Чарльз Треверс; Бобби разглагольствовал, оплакивая отъезд Вероны.
— Без вас здесь будет ад настоящий, — жалобно кощунствовал он.
Верона улыбалась ему. Освещенная огнем камина, она казалась очень молодой и необычайно золотой. Бобби смотрел на нее с обожанием. Она же перевела взгляд на Темпеста и слегка нахмурила брови.
— Посидите возле меня, Ник, — подозвала она его и немного подвинулась, освобождая ему на диване место рядом с собой.
Темпест сел, зажав руки между коленями и обернувшись к Вероне в профиль.
— Ник!
— Верона!
Он глянул на нее с усмешкой.
— Вы считаете меня очень жестокосердой и очень упрямой?
— Я считаю, что у вас голова Венеры и что вам безраздельно принадлежат сердца всех, попадающих в поле вашего зрения!
— Лестно, но неубедительно! Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать!
Темпест засмеялся.
— Отвечу вопросом на вопрос. Когда мать не бывает матерью?
Верона вскинула белые веки и заглянула в его веселые, немного дерзкие глаза.
— Никогда не умела разгадывать загадки.
— О, это не загадка. Ответ — вывод, сделанный на основании фактов. Сказать?
Он нагнулся, взял ее руку и, целуя, шепнул:
— Когда она жена.
Он выпрямился, постоял, с улыбкой глядя вниз на Верону, затем с легким поклоном отвернулся и перешел через комнату к Тото.
Верона провожала его глазами, и выражение в них было странное.
Она прислушивалась к голосу Темпеста, но он проговорил что-то быстро и вполголоса, после чего вместе с Тото вышел на веранду.
Верона вытянула на диване маленькие ножки в атласных туфельках, запрокинула голову и улыбнулась Бобби, для которого ее диван, как магнит для иголки, имел неотразимо притягательную силу.
В саду было прохладно и темно; пахло дождем, вверху слабо шелестели листья, напившиеся после долгой засухи; плеск волн доносился едва слышно, сливаясь с шорохом листьев и лепестков.
Темпест предложил Тото сходить за Давидом, но, выйдя в темный пахучий сад, остановился; его сигара горела красной точкой.
Тото сказала нерешительно и совсем тихо:
— Сюда надо идти…
И услыхала голос Ника:
— Не надо никуда идти пока… Побудем здесь. Из освещенной комнаты плыла музыка. Верона пела: "Четыре утки на пруду…" Слова неслись во мраке, одно за другим, безукоризненные, божественно модулированные.
И вдруг, когда музыка оборвалась, Тото сказала:
— Я буду помнить… сегодняшний вечер… годами… со слезами вспоминать… этот смешной садик. Сегодняшний вечер проводит границу — за ним начинается для меня новый мир.
— Год пройдет быстро, — ответил Темпест и тут же готов был избить себя за банальную фразу, так как почувствовал, что Тото тотчас "ушла" от него, спряталась в себя и, как он предвидел, уже чужим голосом спросила:
— Не пойти ли нам отвязать Давида?
Они пошли в темноте, к которой уже привыкли, к сараю, где спал Давид.
Двери были открыты, и они слышали, как он от радости колотил по земле хвостом, узнав шаги Тото.
В сарайчике этом держали цветы в горшках, и теплый воздух был насыщен запахом гвоздики и фиалок.
Темпест зажег золотую зажигалку, и пламя отразилось в янтарных глазах Давида и бросило серебряные отблески на его эбеновую шкуру.
Как только Тото отвязала его, он выскочил в сад. Темпест потушил зажигалку и сказал пересохшими губами:
— Тото, если я… если я приеду в Париж, можно мне прийти повидать вас?
И бурная радость охватила его, когда он услышал в ответ:
— Вы хотите… вы приедете? О, вы не понимаете… Я буду жить в ожидании… Когда вы приедете?
Ему безумно хотелось сказать: "На следующей неделе". Но он хрипло выдавил:
— Скоро, вероятно.
Сейчас в этом дружественном, обнимавшем их со всех сторон сумраке, в сладком аромате цветов ему страстно хотелось целовать Тото, разбудить в ней чувство, вызвать ответ на его властное желание.
Он протянул руку и коснулся ее руки — такой маленькой, такой прохладной.
И быстро отдернул руку.
— Пойдемте. Я думаю, надо идти. Мы с Давидом пойдем домой пешком.
Тото не отвечала. Она вышла из сарайчика, подозвала Давида, и Темпест пошел вслед за ней к веранде.
— Проститесь со мной здесь, — резко сказал он вдруг.
Тото мигом обернулась.
— Спокойной ночи, — шепнула она.
Легким изящным силуэтом вычеканилась она на оранжевом овале освещенного окна. Темпест остановился поодаль.
— Спокойной ночи, — сказал он, стараясь справиться со своим голосом.
Глава IX
Гостиная была вся крем и каштановая, с фаянсовой печью, на изразцах которой, среди гиперболически разросшейся неправдоподобной листвы, пышно расцветали розы такого оттенка, какого природа никогда не знала и, надо надеяться, не узнает.
Спальни были каштановые с зеленым, удручающе скучные и прибранные, с паркетными полами, так сильно натертыми, что каждый квадратик пола в потенции был западней, грозившей смертью.
По углам красовались кудрявые папоротники; все в общем было безукоризненно, — ни единого пятнышка нигде, — и все было скучно; скупо расставленные по полкам книги принадлежали к типу литературы "для молодых девушек", по происхождению француженок, — самой безвредной и ненужной литературы в целом мире.
— Я никогда не была типичной jeune fille, — убежденно уверяла Тото Викторин, — и не встречала ни одной, пока не попала сюда.
— Вы и не могли встретить, — соглашалась Викторин, — и мне не случалось. В Англии они произрастают сейчас лишь в деревне, как продукт полевой культуры. Война либо окончательно загнала их в глушь, либо вывела на свет Божий. Сама я тоже никогда не была похожа на здешних девиц. Когда война началась, я была еще совсем ребенком, и она не могла, конечно, захватить меня так, как Колетт, мою старшую сестру, — это сокращение от Шарлотты. Но и на меня война оказала влияние: с шестнадцати лет я уже перестала спрашивать позволения, научилась управлять автомобилем, получила шоферский аттестат и стала работать шофером-добровольцем на военные нужды. Дэдди был в Месопотамии, мамми ухаживала за ранеными — одно другого стоило в смысле контроля надо мной. Ну и повеселилась же я, милая! Если бы не томящий страх за дэдди и за Джоффа, по мне, пусть бы война продолжалась без конца! Но война кончилась, и дэдди вернулся, и только взглянул на меня — крышка! Вспомнил про школу, где пребывали когда-то мои тетки — про эту дыру, и вот я здесь! По внешности, надо полагать, настоящая jeune fille, а по духу и по взглядам — не сказала бы! Благодарю покорно! Вот вам моя история — частично! А ваша?