Петр смотрит на меня.
Улыбается.
Кажется, я тоже.
На матрасах тепло.
Вокруг него всегда — тепло.
На стене перед нами продолжается беззвучный фильм. Публика беззвучно аплодирует, немые рты кричат, мне слышно лишь дыхание Петра, легкое и быстрое, горячее. Элвис стоит, стоит, ждет, телевизор мерцает на фоне обоев. Картинка дрожит.
Потом все меняется.
Быстро возникает новое изображение.
Другое изображение.
Мерцающее.
Река.
И город.
Свет и фонари, двор.
Старушки.
Бутерброды с колбасой, толстые ломти, отрезанные тупым ножом, у коричневой реки.
Петр, смеющийся, среди зимы.
Петр, смеющийся, на ветру.
Кто-то снимает Петра на пленку.
Светло-зеленая листва.
Петр смотрит на меня, он гладит меня по голове, он гладит меня по голове, рука теплая, он идет на кухню, за новой сигаретой.
На стене вход в парадную, его парадную, дом. Все красивое, далекое. В комнате все те же обои, кажется, зеленые и цветастые, на стенах тарелки, исторические мотивы. Гардины, пышные растения, пеларгонии. И еще, на фоне обоев.
Две девочки.
Длинные волосы.
Шелковые банты.
Бледные, серьезные.
Отчетливые.
И за ними — женщина.
Чайная чашка в цветочек.
Петр возвращается.
Фильм продолжается.
Много домов, переулков.
Голуби на площади.
Петр снова смотрит на меня. Он выключает проектор и вынимает катушку с фильмом. Кладет ее на пол. Смотрит на меня. Он сидит рядом. Теперь — на сантиметр дальше, чем прежде. Все еще тепло.
Даже через колготки.
Он все еще смотрит на меня. Курит. Запах, его широкие пальцы.
В комнате тепло. Петр снимает очки. С коричневыми дужками и толстыми стеклами. Четырехугольные. Как экраны телевизоров. В комнате с обоями. Он держит их в руке. Сидит неподвижно.
Я смотрю в окно.
Его глаза как треугольники, совсем теплые.
— Do you have children?[59] — спрашивает он.
— No,[60] — отвечаю я.
Вечер. За окном без занавесок — город, огни, зеленые и белые.
22
Но погодите, еще не пора.
23
Мы идем к автомобилю, «ма-ши-на».
Почти ночь, вдоль больших дорог поблескивают лужи. Вдалеке уже видны, проступают во мраке светящиеся красным наручники. Он мог бы оставить меня у подъезда и уехать домой.
Но он не уезжает.
Я открываю дверь, мы заходим в мою прихожую. У него нет верхней одежды, пальто висит дома на крючке. Он надевает его крайне нерегулярно, не знаю почему. Садится на диван, источая запах, который остается в обивке после его ухода. Табак. Тяжелые металлы.
Я сажусь на краешек кресла.
Думаю, что он скоро уйдет, что он уйдет.
Он не уходит.
Я размышляю, стоит ли варить кофе.
На дворе пусто.
— Can I?[61]
Он достает сигарету. Обычно он не спрашивает. Я киваю. Приношу пепельницу.
Он откидывается на спинку дивана.
Стряхивает пепел.
Ночь. Я иду в ванную, чтобы переодеться. Надеваю пижаму, мягчайшую, аккуратно складываю дневную одежду. Чищу зубы. Иду в спальню. В гостиной светятся огоньки сигарет. Я ложусь. Белье холодное, тугое. Я неподвижно лежу на спине. Закрываю глаза. Я не усну.
Когда сигарет больше нет, он идет в туалет и мочится, точно как Даниэль в туалете этажом выше.
Мощная струя, с большой высоты.
Ярко-желтая.
Почти коричневая.
Потом он приходит и ложится рядом со мной.
Сначала я думаю о насильниках, об изнасилованиях.
О животных, о коже.
На секунду, за моими опущенными веками, он будто склонился надо мной, посмотрел на меня, его дыхание, теплое.
Его глаза блестят в темноте.
Ближе к утру он засыпает.
На рассвете падает снег.
Идет снег.
И не перестает.
На моем одеяле лежит ломоть желтого света.
В освещенной комнате танцуют пылинки.
Я надеваю шерстяные носки и осторожно ступаю, чтобы не разбудить.
У меня мягкие ступни.
В зеркальном отражении я вижу морщинки у рта.
Тонкие.
Хрупкие.
Из спальни доносятся звуки, живые.
По утрам я варю кофе.
Целый кофейник, каждое утро.
Можно разделить на двоих. Можно и еще сварить, если понадобится.