Непоправимое случается в реанимации. С каждым полночным ударом курантов Круглову стремительно становится хуже.
Днём, несколько часов назад .
Несмотря на запреты врачей, Антонова всё-таки добилась того, что Рогозину пустили в реанимацию. С замиранием сердца она присела рядом с Галей около Круглова. Это последнее, что может помочь...
Тишина. А затем:
- Кто это?
Валя бессильно отвернулась к окну, смаргивая слёзы. Судорожно сглотнула и тихо спросила:
- Ты совсем не узнаёшь его, Галя?.. Это человек, который любит тебя так, что готов умереть...
«Готов умереть» – слова кольнули ладонь холодной тяжестью пистолета, хлестнули по мыслям ослепительно яркой секундной картиной: чёрный подвал, и кто-то рядом. Кто-то. Этот мужчина. Который любит её настолько, что готов умереть…
Но ничего больше.
Тревога не проходила, на душе было муторно, тяжело. Осторожно встав с кровати, Рогозина подошла к двери, притворила и тихо вышла из палаты в коридор. Где-то за углом мягко золотилась лампа на столе дежурной, негромко тикали часы.
Несколько десятков шагов, две лестницы, стеклянные двери… Чем ближе она подходила к реанимации, тем яснее чувствовала, чем вызвано невнятное, колючее беспокойство. Кем вызвано. Тем неизвестным мужчиной, к которому днём её отвела Валя. Странно, но, несмотря на подтянутую фигуру, он вызывал ассоциацию с чем-то круглым…
Еще пара неслышных шагов, без скрипа открытая дверь, – и Рогозина снова оказалась в реанимации, в этом царстве белизны, мелькающих огоньками приборов и судорожно трепещущего пульса.
Снова присела у кровати. И, повинуясь так несвойственному ей внезапному порыву, взяла Колю за руку, с силой сжав его пальцы.
Темно.
Холодно, сыро и одновременно – безумно горячо.
Резкий вдох, и вместе с ним – осколок далёко вчера…
Рядом, вплотную, касаясь меня – твоё лицо, руки, плечи… Солоноватые дорожки на щеках, и на губах – лёгкая соль. Пустота, почти пустота, и вспыхнувшие в ней такие несбыточные, невероятные три слова: поцелуй меня, Галя. Просто поцелуй меня, Галя – шёпот, шёлковая подкладка плаща… Волосы щекочут лицо, ничего не разобрать, перед закрытыми глазами – алость век, ослепительный, решительно-страшный порыв. Только так. Но голова отказывается работать, когда дыхание сбивается, сливается с чужим дыханием, дробится и падает куда-то вниз всё, что есть вокруг…
Судорожно, до головокружения, будто полусон, и мир раздвоился: горький, горячий поцелуй, и рука, сжимающая ледяной пистолет. И рука поднимается, выше и выше, неслышно и быстро, к виску… Ребристый холод отрезвляет, вырывает из нежно-безжалостной сказки. Воздуха нет в лёгких, он кончился, но вдыхать больше нет смысла.
Раз – всего один из нас. Сильно, уже не рассчитывая – только выиграть время, – толчок в грудь. Ты падаешь, Коля… Прости. Потому что так надо.
Два – зачем ещё слова? Я же понимаю, ты не дал бы мне сделать этого. Но всё-таки я женщина, и я умею целовать. Ты вовремя попросил. Я вовремя взяла пистолет. Поэтому ты сейчас лежишь на полу и смотришь остановившимся взглядом, как я медленно нажимаю на курок. Ты уже не успеешь. Потому что в этой партии меня не обыграть.
Мне только хочется, чтобы ты знал: я давно этого ждала, только боялась себе признаться. А теперь можно. Теперь всё можно, можно даже бояться. Но недолго. Потому что…
Три – секунда и умри.
Пронзительно взвизгнул аппарат, вспыхнул монитор, ладонь обожглась о горящую щёку, и тёмным потоком обрушился, ворвался в мысли полуслепой поток воспоминаний.
Но жизнь разбита на мгновенья, у каждого из них – свой смысл. И то мгновенье, которое называется «сейчас», из всех сорока лет этой помгновенной жизни вырвало всего одно – полукриком, полувзглядом, с надрывным страхом:
- Коля! Коля, очнись!
В темноте гаснут огни приборов. Перестаёт светиться монитор. Затихает жужжащий кардиостимулятор.
Потому что всё это ненужно и неважно, когда есть две пары сияющих глаз и ещё один солёный, терпкий, обжигающий поцелуй ледяными губами.
====== Мы вместе. ======
Ночь была сумбурной, торопливой, какой-то ненастоящей. Память, боль, беспокойство, мысли и чувства – всё вернулось разом, нахлынуло, накрыло… Отчаянно хотелось домой, прочь от этих страшных дней. Единственное, что удерживало в госпитале (увещевания врачей, стационарное лечение и прочая ерунда – не в счёт) – страх за Круглова. Слава Богу, он пришёл в себя, доктора делают всё необходимое, угроза для жизни миновала… И всё равно почти каждый час Рогозина навещала отдельную крошечную палату в конце коридора.
Часов в десять утра в госпитале буквально открылся филиал ФЭС – не хватало только Холодова и Амелиной, занятых очередной сверхсрочной работой. Даже в палату все втиснулись с трудом. Галя для порядка попыталась отчитать своих подчинённых за самовольный уход со службы, но под конец смеялась уже вместе с ними… Все вместе разрезали огромный осенний арбуз и хохотали, глядя как Майский проносит мимо бдительных медсестёр огромный кусок для Круглова… В итоге кровать, пол и даже стены были забрызганы алым соком в крупинках сахара… Ушли ребята во втором часу, но минут через двадцать уже начали по очереди названивать Рогозиной. Когда на дисплее в четвёртый раз высветился номер Ивана, она набрала Майского и сказала, что ложится спать и отключает телефон. Засунув мобильник под подушку, Галя вышла из пропахшей арбузом палаты и уже в который раз направилась к знакомой двери угловой палаты…
Через неделю Круглова наконец выписали, порекомендовав постельный режим ещё хотя бы на несколько дней. Пожилой хирург давал последние наставления, прощались с ним ставшие друзьями соседи по палате…
Майский с Рогозиной ждали его на крыльце госпиталя.
- Галь, я вот тут подумал… Ему ж постельный режим велели соблюдать. Он ведь не будет, я знаю. Завтра же прилетит на работу. Может, к нему сиделку вызвать? На пару дней? Как думаешь?..
- Я думаю, не надо, – чуть улыбаясь, ответила Рогозина. – Обойдётся и без сиделок. Просто сейчас мы поедем ко мне. На Ленинградку.
Майский серьёзно кивнул. А потом, помедлив, тихо спросил:
- Галя… Скажи, а что у вас там такое произошло в Крюково? Зачем ты всё-таки туда ломанулась?
Рогозина не успела ответить – в дверях показался Круглов, на ходу расстёгивающий пальто.
- И не думай даже! На этот раз я не замёрзну!
Она отвернулась, забираясь машину.
Майский вёл, Круглова посадили сзади, рядом с Тихоновым. Рогозина села на переднее сиденье и, изредка поглядывая в зеркало, всякий раз встречала там взгляд Круглова...
- Эй, Серёга, ты забыл, где я живу? – майор хлопнул Майского по плечу, указывая на дорогу. – Или мы сначала Галю завезём?
Майский усмехнулся и ответил деланно строгим голосом:
- Куда начальство велело тебя доставить, туда и еду.
Тихонов прыснул в кулак, Круглов непонимающе уставился на Рогозину, а она, не отрываясь, смотрела в окно.
- Галя?..
- Врачи сказали, тебе нужен уход. Вот и будет тебе уход, – спокойный и бесстрастный голос. Как будто и не было ничего…
Наконец фэсовская машина, сигналя, отъехала от подъезда. Тихонов ещё что-то пытался выкрикнуть сквозь заднее стекло… Фары исчезли за пеленой редкого осеннего снегопада.
Они стояли у дверей одни, в снежно-стеклянном мире, вырванном ценой друг друга у самой смерти. Было тихо и бело, лёгкое небо сгущалось светло-сиреневыми сумерками вокруг серебряных фонарей… В этой предзимней, замершей тишине они просто стояли, смотря на снег. Просто стояли. Просто жили. Просто были рядом.