Экипаж эрцгерцога медленно продвигался сквозь толпу, потом сбросил скорость и наконец остановился менее чем в пяти футах от Гаврило. Это поразило его, будто настоящее чудо, будто Господь собственноручно приказал убить злодеев во славу Сербии.
Он дважды выстрелил. Руку ему пистолет не оторвал. Он увидел, как графиня София обмякла в объятиях мужа, увидел кровь на шее эрцгерцога. С задачей он справился так хорошо, как только мог. Гаврило направил пистолет на себя, но его выбили из рук прежде, чем он успел выстрелить. Толпа хлынула на него.
Гаврило запустил руку в карман, нашарил капсулу с цианидом и сунул в рот. Сотни рук рвали его, избивали. Капсула треснула в зубах. Рот заполнил неприятный вкус горького миндаля. Он подавил первый рвотный позыв, проглотил, не справился со вторым, забился в конвульсиях. Толпа собиралась разорвать его на куски. Он чувствовал, как ему отбивают внутренности, как вывихивают из суставов кости, и никак не мог умереть.
София стояла на ступенях ратуши между мужем и Фахимом Афанди Курчичем, бургомистром Сараево. Несмотря на то, что София и многие из ее сопровождения истекали кровью из царапин от осколков гранаты, а дюжину зрителей увезли в больницу, Курчич явно понятия не имел о покушении на автоколонну. Он обозревал толпу с удовлетворенным выражением на жирном лице.
— Наши сердца исполнены счастья… — начал он.
Франц Фердинанд был бледен от гнева. Он схватил бургомистра за руку и выкрикнул ему в лицо:
— Приезжаешь сюда с визитом, а тебя встречают бомбами! Мистер мэр, что вы об этом думаете?
Курчич не понял. Он вежливо улыбнулся эрцгерцогу и продолжил свою приветственную речь. На сей раз эрцгерцог позволил ему продолжить, всем своим видом выражая отвращение. Курчич ни единого раза не упомянул попытку подрыва.
София сжала руку мужа. Она видела, как Франц Фердинанд постепенно берет себя в руки. Он обладал несгибаемой волей и взрывным характером, был болезненно чуток и способен хранить обиду целую вечность. Он походил на избалованного ребенка, хвастая, как пристрелил пять тысяч оленей, тайно намекая, что устранил не меньше политических недругов. Но София его любила. Даже дети не могли удовлетворить ее отчаянного желания быть нужной. А этот мужчина мог.
Последовала задержка, в ходе которой Франц Фердинанд отправлял весточку Императору, опережая слухи о взрыве. Военные хотели продолжить с назначенными на день событиями, но эрцгерцог настоял на посещении раненых зрителей в больнице.
Он повернулся к Софии.
— Тебе не следует ехать. Риск слишком велик — может случиться еще одно нападение.
Ее сердце стиснул страх — страх умереть, потерять его.
— Нет, я должна поехать с тобой, — ответила она, и Франц Фердинанд не стал спорить. Когда они снова сели в свой кабриолет, Оскар Потиорек, армейский инспектор, присоединился к ним. Его присутствие немного успокоило Софию.
Автоколонна вновь выехала на запруженные улицы. Когда они повернули за угол, София разглядела указатель с обозначением улицы Франца Иосифа. Как только она его заметила, Потиорек выпрямился на сиденье и воскликнул:
— В чем дело? Мы свернули не на ту улицу!
Шофер затормозил. Автоколонна со скрипом замерла. Вдруг София почувствовала, как что-то ожгло ей макушку — резкое жалящее ощущение. Голова эрцгерцога дернулась в сторону. В тот же миг София ощутила, как нечто, похожее на добела раскаленный кулак, врезалось ей в живот.
В тумане агонии она потянулась к мужу. Он склонился к ней, и поток крови хлынул у него изо рта. Она съежилась у него в объятиях. Вокруг них столпились сопровождающие, они спрашивали, мучается ли Франц Фердинанд. Последнее, что София услышала — как ее муж влажным шепотом отвечает:
— Пустяки… пустяки.
Оба были мертвы прежде, чем солнце достигло зенита в пылающем небе.
Новый Орлеан, 1918 год
О Новом Орлеане обычно говорят, как о франко-испанском городе. «Креольский» — слово, которое теперь используют для описания сытной еды особого приготовления и людей особого оттенка, — прежде относилось к неизбежной смеси французской и испанской крови, плоды которой появились через некоторое время после основания города. Здания Вье Карре были, несомненно, рождены и украшены происхождением своих строителей: испанские дворы и чеканка, французские коттеджи с резными деревянными ставнями и пастельными красками, от начала до конца европейское сооружение Собора Святого Людовика.