У её мамы были длинные густые тёмные волосы. Адель научилась их ей причёсывать сама. Это занятие казалось ей не только интересным, но и очень увлекательным – наблюдать, как шелковистые густые пряди, одна за другой, проходят через незатейливые зубчики, становясь при этом ещё более гладкими. Ещё более красивыми. Порой мать так и заставала её за этим занятием – девочка, почти не дыша, любовалась её красотой и не могла от восторга вымолвить ни слова. Разумеется, мама была не первой женщиной, которую Адель видела в своей жизни. Были это и учителя, и её прошлая няня, и какие–то знакомые отца по работе, появлявшиеся в его кабинете – все одинаково сложенные, с грубо зачёсанными волосами и пасмурными лицами. Не то что у неё. И мама Оливера. Но все они, если и оставались в памяти Адель, то быстро изглаживались, и образ родной матери заменил ей образ любви – той, о которой пишут в книгах про XIX век; той, о которой она мечтала, когда проводила время с Оливером.
Так и проходило время, и от маленькой Адель не могло скрыться приближение зимы. С мамой они меньше стали гулять на улице и всё больше сидели дома, читая книжки и разговаривая. Книжки были подаренные дядей Райаном – девочка наконец–то вытащила их из сундука.
Адель смотрела в окно и словно сквозь открывающийся пейзаж видела домик своего лета и мальчика со светлыми волосами и всегдашней улыбкой на лице. Оливер. Это имя не выходило из её головы все эти дни, точно отпечаталось там. В глубине души Адель осознавала, что встреча с ним ей уже никогда не светит, но всё равно надеялась, что как–нибудь чемоданы и сумки снова будут стоять в уже новом и ещё более просторном коридоре, и отец с матерью снова позовут её собираться, а затем светлый домик встретит её, примет к себе с лучезарной улыбкой светлых окон, а через проём в заборе к ней перелезет Оливер, держа в руке кольцо из одуванчиков…
Адель очнулась от этой дрёмы, услышав голоса отца и матери в другой комнате. Она не понимала, о чём они говорили, потому что слова через дверь долетали эхом и отрывками, а вскоре и вовсе стихли. Адель снова приуныла и принялась за одну из книг без картинок, которые подарил ей дядя Райан.
Холода продолжали приходить. Наступление зимы Адель чувствовала не только по заморозкам, но и своим настроением, грустью, ностальгией – теми самыми детскими чувствами, которые забываются ко взрослому возрасту и стираются как ненужные, давно ушедшие, казавшиеся такими нелепыми и беззаботными. Не первый вечер, томясь и грустя, она глядела на бегающих во дворе детей, которые кидались друг в друга снегом. Это казалось ей дикостью, было совсем непонятно её детской душе, но, похоже, самим детям занятие нравилось, потому что они могли не прекращать его часами, при этом смеясь и бегая друг за другом. И тогда она вдруг вспоминала, как они познакомились с Оливером, пока дрались на мечах, и тогда ей тоже хотелось очутиться на улице вместе с этими беззаботными детьми.
Но больше всего ей нравилось наблюдать за зимой за окном. В этом году она, как и её прошедшее лето, выдалась какой–то особенной, и именно эту зиму Адель предстояло запомнить надолго. Ей постоянно хотелось сидеть у замёрзшего окна, несмотря на уверения отца и матери о том, что нельзя забрасывать уже пройденные уроки, следить за хлопьями с неба, бегущими по белоснежному подоконнику, или же ожидать наступления вечера – это было особенно красиво. Однажды, изумлённая увиденным, Адель побежала искать родителей – в особенности, ей хотелось поделиться увиденным с матерью. Но она обнаружила обоих в комнате мамы. Та без сил лежала в постели и казалась какой–то особенно утомлённой и уставшей, а под красивыми голубыми глазами, где всегда красовались улыбчивые ямочки, теперь выступили страшные тёмные пятна. Испугавшись, маленькая Адель пошатнулась, в первую секунду и не узнав её.
– Что случилось, родная? – негромко спросил отец. Это непривычное обращение «родная» ещё больше усилило подозрения, закравшиеся в самое сердце Адель. Да и вечно стальной холодный голос отца теперь звучал как–то слишком хрипло и в то же время очень тепло.
– Мама, пошли посмотрим на снег? – будто не замечая почти незнакомого ей человека, Адель бросилась к матери на шею, отчего той пришлось немного приподняться и переложить отяжелевшие сбитые волосы – даже их не узнавала Адель сейчас – на другую сторону.
– Мне сейчас нездоровится, милая, – улыбнулась та, и Адель и без лишних слов – по одним только родным грустным глазам, точь–в–точь таким же, как у неё самой, поняла, что улыбается она через силу. – Расскажи мне так.