***
Тогда, в кафе, Сергей поначалу даже не понял о чем речь. Переспросил, рассеянно ковыряя вилкой в салате:
— Чья дочь? Не пойму, что ты там бормочешь.
В понедельник вечером музыка в их любимом заведении играла необычно громко, причиняя дискомфорт и мешая разговору. Да и вообще с самого начала все пошло не так. Юрка опоздал, чего с ним практически никогда не случалось, а когда явился, то выглядел, как побитый индюк. Было в их дружеском лексиконе такое понятие, означающее состояние испуга и крайней растерянности с одновременной утратой способности членораздельно выражаться.
Сев напротив и еле слышно буркнув в ответ на приветствие Сергея, сначала он нестерпимо долго возился с меню. Выбирая то одно блюдо, то другое, раз пять менял заказ, доведя несчастного официанта до белого каления. Наконец, заказал большой графин водки, после чего странно затих, кусая губы, что всегда являлось у него признаком сильнейшего нервного возбуждения.
Когда принесли еду и водку, Сергей, до этого молча наблюдавший за непонятными ужимками друга, наконец, не выдержал:
— Ты чего дерганный такой?
— Нормальный я, — Юрка тяжело вздохнул и зачем-то спросил. — Алинка с кем?
— С бабушкой, а что?
— Ничего, просто интересно, — и опять замолк, слабо улыбнувшись.
Улыбка у него вышла кривая и почему-то виноватая.
Сергей попробовал салат, отложил вилку, снова взял — будто заразился всей этой нервозностью. Чувствуя, что аппетит пропал окончательно, посмотрел на пунцового от напряжения Юрия и попытался снова:
— Может, все-таки расскажешь?
И тот рассказал.
Но сначала махнул полную рюмку водки из запотевшего графина. А следом, не закусывая, еще одну.
— Холодная, зараза, — прохрипел сдавленно и закашлялся, прижимая ладонь к горлу.
Сергей ждал. Определенно что-то стряслось. Что-то из ряда вон выходящее. Хотел было похлопать Юрку по спине, чтобы помочь откашляться, но тот предупреждающе поднял руку и вдруг быстро заговорил:
— Помнишь, ты уезжал в Москву на три месяца? Почти сразу после вашей свадьбы?
— Ну? — удивился Сергей. И чего это он вспомнил?
— Я тогда к Наташе каждый день заходил. Как дела узнать, помощь предложить. В магазин там сбегать, лампочку поменять. В общем, по хозяйству. Ты в курсе — сам просил.
— Просил, — коротко кивнул Сергей, приготовившись слушать.
Юрка всегда рассказывал долго, с лишними подробностями и ненужными отступлениями. Это было привычно. С самого детства их разговоры звучали примерно так — целая тирада от Юрия, потом короткая реплика от Сергея. И снова по кругу.
— Может, выпьем? — Юрка схватил графин за горлышко и сжал так, что побелели костяшки пальцев. — По рюмашке, а? Будешь?
— Графин задушишь, — Сергей пододвинул ему свою рюмку. — Немного. На работу с утра.
— Да ты выпей, выпей, — дрожащей рукой Юрий налил ему до краев, расплескав добрую половину на скатерть. В воздухе поплыл резкий запах спирта.
— Дай лучше мне.
— Сам справлюсь.
Они, наконец, выпили, закусили, помолчали немного. Музыка гремела нещадно. Сергей все пытался поймать Юркин взгляд, но тот сосредоточенно рассматривал что-то в своей тарелке.
— Я каждый день заходил, а она меня чаем поила, — вдруг нарушил молчание Юра. — Ты же помнишь, она такая была — гостеприимная.
— Конечно, помню.
— Меня она не слишком жаловала, я знаю. Скорее, терпела из вежливости. Но тогда... — Юрка горестно то ли вздохнул, то ли всхлипнул, — я не знаю, что на нас обоих тогда нашло, она... то есть мы...
— Ну? — не выдержал Сергей.
— И однажды она мне сказала, что… моя... дочь, понимаешь?
Последние слова потонули в бешеных аккордах какой-то рок-композиции.
— Чья дочь? Не пойму, что ты там бормочешь.
— Изменила тебе Наташка со мной! И Алинку от меня родила, слышишь?! — Юра выкрикнул это громко, отчаянно, неожиданно сорвавшись на фальцет. И замер, уставившись на Сергея широко раскрытыми от ужаса глазами.
Посетители с соседних столиков, оборачиваясь в предвкушении скандала, глядели на них возбужденно и любопытствующе.
Сергей вдруг услышал в голове странный тихий звук. Будто лопнула внутри невидимая струна. Короткий щелчок — дрынк — и исчезла музыка, оборвался монотонный гул людских голосов. Мир застыл в оглушительно-тягучем безмолвии на несколько невыносимых секунд, а потом поднялось в груди что-то горячее, безумное, и хлынуло наружу, прорвавшись через его горло жутким сдавленным рыком: