И снова обстановку разрядила Даша.
— Может, мороженого купим, мам?
— Конечно! — Катя схватилась за сумку, как за спасательный круг, быстро вытащила кошелек. — Ну-ка девочки, сбегайте в магазин, купите всем по стаканчику мороженого!
— А давайте вместе сходим? — похоже, Алина отвлеклась и плакать больше не собиралась.
— Давайте! — подхватила Катя, благодарно взглянула на дочь. — Берите свои портфели, девчонки!
— Только быстро, — вздохнул Сергей и добавил, — я угощаю.
Пока шли в сторону автобусной остановки, Алина без конца льнула к отцу — видно, все еще беспокоилась о чем-то.
— Я заберу ее после одиннадцати, ничего?
— Ничего, — улыбнулась Катя. — Мы подождем.
Сергей кивнул, ласково потрепал Алину по светлой макушке.
— Я на работу, дочь. До вечера.
Втроем они смотрели, как он идет к остановке, зажав в руке полурастаявший стаканчик мороженого. У Кати вдруг защемило сердце — какой-то он неприкаянный, несчастный. И дело не в его плохом самочувствии, вовсе нет. Скорее всего, этот мужчина всегда такой. Одинокий, даже когда не один. Потерявшийся в собственной жизни. Он — словно чаша, до краев наполненная тревогой. Чуть тронешь — побежит по спокойной гладкой поверхности нервная рябь, а заденешь сильнее — забурлит, заплещется, польется через край. А вот дочка его — другая. Она как пламя свечи, как целебный источник. Или как теплый чай с корицей — успокоит, согреет в ненастье. Она опора для своего отца. Его батарейка. Его единственный маяк. Когда-то и она, Катя, знала одного такого человека. Он был ее горящей свечой, ее теплом. Она вздохнула — как же давно это было.
Будто в ответ на ее мысли Сергей остановился, обернулся. Кажется, вспомнил о чем-то.
— Послушайте, — издалека его голос звучал слабо, еле слышно.
— Что? — переспросила Катя.
— Послушайте, мы с вами раньше нигде не встречались?
Не дожидаясь ответа, он вдруг махнул рукой на прощание и двинулся дальше.
5.
Они втроем замечательно провели время. Играли, рисовали, читали сказки. Приготовили большую, исходившую чудесным сырным ароматом пиццу. После обеда долго сидели за столом, пили чай, смеялись. Разговаривали ни о чем и обо всем сразу.
Весь этот прекрасный, полный добрых впечатлений день Катю беспокоили одни и те же назойливые вопросы — что происходит? Что на нее нашло? Откуда появилась эта симпатия к чужой, практически незнакомой девочке? Откуда стремление быть ближе, желание прикоснуться, почувствовать исходившее от нее тепло? Ответы были где-то рядом, лежали на поверхности. Но не давались, ускользали, никак не шли на ум.
Одно Катерина понимала совершенно отчетливо — то невероятное притяжение, внезапно возникшее на школьном дворе, не было случайным. То самое первое, удивительно яркое впечатление — не мимолетная вспышка эмоций. Она не ошиблась тогда. И не ошибается сейчас. Есть в этой малышке какая-то неведомая сила, что заставляла Катин взгляд повсюду следовать за ней. И смотреть, смотреть...
Смотреть долго, безотрывно, зачарованно. На то, как она улыбалась, играя ямочкой на левой щеке. Как вспыхивала вдруг трогательным румянцем смущения. Как наклоняла голову, с интересом рассматривая картинки в яркой детской книжке. Или забавно приподнимала брови в минуты беззаботного веселья. Какое-то чувство, смутное, непонятное, не имевшее названия и до конца не распознанное, вдруг завладело всем Катиным существом. Оно тревожило и не давало покоя. Нет, не причиняло боли или явного дискомфорта, но все же вызывало в ее подсознании неприятный надоедливый зуд. Это чувство без названия не имело и формы — просто невнятный далекий отзвук, будто слабое эхо чего-то ушедшего и давно забытого. Или шлейф едва уловимого грустного сожаления.
Когда стемнело, Катя вышла на балкон, чтобы закрыть на ночь наружные окна. На улице похолодало. По-летнему теплый и солнечный день угас, повеяло бодрящей, напоенной влагой свежестью. Ей стало грустно — вот и осень пришла. Еще чуть-чуть — и вступят в свои права серые, унылые, затянутые пеленой дождевых облаков дни. Еще немного — и погонит злой ветер беспокойную рябь по лужам, а город разукрасят купола ярких пестрых зонтов. Потом полетят листья — золотые, оранжевые, бурые. Покинут свои ветки, оставят их голыми, худыми, беззащитными. Катя поежилась, вздохнула, закрыла окна. Шагнула в уютное тепло комнаты.
Девочки сидели на ковре, рассматривали что-то в телефоне, тихо переговаривались. Катя подошла ближе, взглянула поверх их голов на экран.
— Вот мы с папой на даче, шашлык жарим, — объясняла Алина, перелистывая фотографии. — Вот бабушка. А это мой крестный — дядя Юра. Он папин лучший друг.
Катя вздрогнула, резко прижала руки к груди, словно пытаясь помешать выскочить наружу вдруг разбушевавшемуся сердцу. Вспышка внезапного обжигающего возбуждения застала ее врасплох, ослепила, обездвижила. Он! Это он! Юрий! Отец ее Даши! Кажется, она вскрикнула, а может девочки заметили то непроизвольное порывистое движение рук. Сквозь пелену смятения, застелившую глаза, Катя увидела, как они разом обернулись, удивленно уставились на нее.
— Мама? — испуганный голос дочери вырвал ее из оцепенения. — Что, мама?
— Ничего, все нормально… нормально, — забормотала Катя. Спокойно — сказала она себе. Вдох. Выдох. Еще раз вдох. Опустив судорожно сжатые на груди руки, она натянуто улыбнулась, присела на ковер рядом с девочками и, изо всех сил стараясь говорить непринужденно, переспросила: — Так кто это, говоришь? Крестный твой? — голос срывался, предательски звенел.
— Да, крестный, но он уехал. А я скучаю, — Алина горестно вздохнула, — так скучаю по нему.
— Любишь его? — этот тихий вопрос будто прозвучал для нее самой — любишь его? Ты все еще любишь его, Катя? Она вдруг замерла, встретив пристальный, изучающий взгляд Даши.
Глаза дочери, такие глубокие, внимательные. Прозрачно-серые. Так непохожие на ее собственные ярко-голубые. И на глаза Юрия совсем непохожие. Его глаза она помнила очень хорошо. Карие, с золотистым оттенком, пленившие
ее сразу, с первой минуты знакомства. От их теплого, будто всегда смеющегося взгляда когда-то так сладко замирало сердце и радостно кружилась голова.
— Люблю, — кивнула Алина, прервав поток ее воспоминаний. — Мне с ним хорошо.
И ей, Кате, было с ним хорошо. Как ни с кем раньше. И как никогда больше. Семь лет пролетело, а он до сих пор приходит в ее сны. До сих пор живет в ее мыслях. А главное — живет в их общем ребенке. Он всегда здесь, всегда рядом.