От одной только мысли, что этот отвратительный слизкий огромный Хатт трогает её нежную кожу, облизывает её самые чувствительные зоны, забирается невероятно гигантским хвостом ей под почти ничего не скрывающую юбку, а дальше… Асока даже не смогла продолжить сие омерзительные фантазии, её всю аж передёрнуло и едва не стошнило. Благо, один из гаморреанцев вовремя заткнул Тано грубой тёмной лапищей рот, и тогруте просто пришлось сдержаться. Хотя это и не убавило ни отвращения, ни ставшего почти абсолютным страха. В голове юной наркоманки обрекающим эхом ещё раз отдались последние слова Головонога, и Асока, понимая, что такую цену ни за что в жизни не готова была заплатить за наркотики, невольно ощущая, как по щекам полились, обжигающие горькие слёзы, ещё пуще стала сопротивляться.
- Нет, пожалуйста, умоляю, только не это! – словно маленький ребёнок перед наказанием, жалобным голосом заныла Тано, отчаянно, но тщетно, что было силы упираясь в пол ногами, - Я за всё заплачу, в двое, нет в трое больше, сколько пожелаете дам, только не это! - озираясь по сторонам обезумевшим взглядом, продолжала и продолжала орать она.
Тогрута не знала, что пугало её в данный момент больше, то, как отвратительно ей самой будет всего через пару секунд, или то, как отвратительно будет Энакину даже смотреть на неё всю оставшуюся жизнь после такого-то, хотя… О каком Энакине могла идти речь, он же бросил, предал её, вновь сошёлся со своей женой? И если Скайуокера где-то там сейчас ожидали её нежные, заботливые и приятные объятья, то юную наркоманку впереди ждали лишь дикая боль, и абсолютное унижение в руках этого грязного Хатта, и если бы могла, Асока, непременно, предпочла бы смерть.
Совершенно не обращая внимания на все её крики, метания, трепыхания, тупое «стадо» глупо ржущих гаморреанцев силой поволокли несчастную рабыню к своему господину. Грубо толкнув Асоку в спину, охранники буквально заставили её распластаться на полу перед Хаттом в омерзительно-унизительном поклоне с колен, церемониально вручая «царю мира» плотную, толстую цепь. Огромные звенья громко звякнули об пол, когда крепко сжав в своих противных салатовых лапах «поводок» тогруты, Хатт наглым взглядом окинул чуть оголившиеся бёдра, едва заметно вздрогнувшую маленькую, но идеально округлую грудь, так соблазнительно скользнувшие по обнажённым оранжевым плечам ещё не слишком длинные лекку, и облизнулся.
Ждать больше не было и никакого смысла, и никакой возможности. Лишь только «хозяин мира» увидел свою новую игрушку, лишь только его огромные жёлтые глаза изучили всю её красоту, Хатт был навсегда заворожен и пленён ей. Теперь он должен был, просто обязан был получить эту тогруту, обладать ей, подчинить её себе. Мощный рывок грубой толстой цепи на себя, и «местный красавец» заставил абсолютно униженную Асоку, буквально на четвереньках ползти к нему, валяться в его «ногах», оказаться в полной его власти. Всё так же дерзко и похотливо таща за «поводок», Хатт силой вынудил Тано подняться на ноги и, едва ли не теряя сознания от ужаса, взглянуть в его ненасытные глаза. Мгновение, ещё мгновение, и огромный, скользкий язык, прошелся от плоского оранжевого живота тогруты через её грудь, едва не срывая почти не держащийся рабский лифчик, к лицу, а дальше примерзко скользнул по щеке, одновременно с тем, как его огромный хвост юрко скользнул юной наркоманке под юбку, умело забираясь под её нижнее бельё. Асока едва справилась с несколькими поочерёдными рвотными позывами, просто трясясь от отвращения из-за хаттской слизи на её коже, и громко взвизгнула от ужаса, чем можно плотнее сжав обе свои тощие ноги вместе, когда кончик хвоста «щекотящим» движением прошелся под тканью её трусов. Казалось, ещё мгновение, и этот огромный отросток буквально разорвёт тогруту, со всей силы вонзившись туда, куда ему не следовало. И этот момент, абсолютного ужаса, совершенной незащищённости, дикого безумного страха, заставил Тано опомниться.
Ещё никогда в жизни юная наркоманка ничего так сильно не боялась, как этого, ещё никогда в жизни она так безвольно не трепетала, как лист на осеннем ветру, ещё никогда в жизни её не поглощало столько мощных и одновременно доводящих до безумия эмоций. Ужасных, страшных, омерзительных, непередаваемых. И это, даже в таком, полу накачанном состоянии, казалось, сводило тогруту с ума.
Её взгляд, внезапно стал ещё более диким и безумным, её тело ещё сильнее затряслось то ли от ужаса, то ли от отвращения, то ли от постепенно нарастающей животной ярости, и Асока сорвалась. Она так сильно боялась какого-то извращённого изнасилования этим салатово-зелёным чудищем, что ей, вдруг, стало всё равно, всё все равно.
Едва подавив очередной рвотный позыв, Асока словно окончательно двинувшаяся, затрепыхалась на её «поводке», шипя и демонстрируя всему миру свои, в данный момент абсолютно бесполезные клыки, и с такой силы вонзила её острые ноготки в огромный хаттский хвост, всеми своими физическими возможностями, выдёргивая его у себя из-под юбки, что теперь очередь визжать настала уже для «хозяина мира».
Тяжело дыша и издавая какие-то жалкие, жалобные звуки на непонятном почти никому языке, несчастный Хатт невольно выпустил из рук огромную металлическую цепь, спешно выдёргивая из болезненного захвата «капкана» пальцев Тано наиболее чувствительный хвост. Тогрута почти победила, тогрута почти спасла себя, вот только ей было уже как-то всё равно. Буквально обезумев от ужаса, освобождённая Асока настолько воспылала ненавистью к своему не состоявшемуся насильнику, что единственным её желанием в данную секунду было отомстить, навредить ему, сделать противно, больно, уничтожить. Не найдя под руками оружия лучше, чем та самая цепь, которая болталась на её шее, сумасшедшая наркоманка, до побеления пальцев вцепилась в грубые металлические звенья, и что есть мочи стала дубасить ей своего обидчика.
Сложившаяся «экстремальная» ситуация в один момент заставила музыку остановиться, а всех присутствующих приспешников «хозяина мира» броситься к нему на выручку. И хотя Тано лупила несчастного Хатта цепью с особым ожесточением, слишком сильных ран слизкому извращенцу она нанести так и не смогла, ей просто не позволили ударить его более двух раз.
Прошло всего ничего времени, считанные секунды бешенства до смерти напуганной тогруты, как к огромному везению «хозяина мира» присутствующие здесь же в зале, наученные обращаться с разного рода рабами зайгеррианцы, крепко ухватили Асоку за руки и, до синяков вдавливая в её кожу грубые серо-коричневые пальцы, оттащили брыкающуюся, тяжело дышащую, орущую, вырывающуюся и пытающуюся вдогонку пинать ногами стол с разнообразными яствами в сторону Хатта Тано. Ещё через мгновение девушка была брошена на пол, словно грязная, никому не нужная тряпка. В следующую секунду в руках зайгеррианцев сверкнули активирующиеся светящиеся хлысты для наказания рабов и, со свистом рассекая воздух, эти орудия стали болезненно рассекать нежную кожу Асоки.
Громкий, оглушительный душераздирающий крик Тано эхом отдавался по всему просторному помещению «клуба», пока зайгеррианцы избивали тогруту. Удары приходились по спине, рукам, ногам, бёдрам, плечам, предплечьям – везде, куда попадали золотые сверкающие «шнуры», окропляя ярко-алой жидкостью тело юной наркоманки, рабско-проститутскую одежду и пол. А один из них, самый сильный, самый унизительный и болезненный, даже пришёлся по лицу, до этого идеально красивому лицу тогруты, оставляя на нём глубокую, длинную, кровоточащую рану наискось, от правой стороны лба, через переносицу и до левой стороны подбородка.
Вопль Асоки в сей момент, казалось, был слышен и на улице, но это не остановило кровожадных работорговцев, желая, как можно сильнее наказать, как можно больше проучить непокорную «проститутку», зайгеррианцы по приказу «ущемлённого и обиженного» Хатта продолжили хлыстать несчастную, брыкающуюся, сопротивляющуюся, дёргающую и орущую Тано. Новые и новые глубокие багровые полосы оставались на её мягкой и нежной коже, с каждым разом всё болезненнее и болезненнее врезались в неё «золотые нити» кнутов. «Помощники» хозяина притона не щадили тогруту, само-собой стало понятно, что больше её нигде нельзя будет использовать, а значит, и товарный вид они повредить абсолютно не боялись, наверное, потому, со временем к этим ударом добавились ещё и грубые, совершенно неуважительные, пинки ногами. Юной наркоманке было так плохо, юной наркоманке было так больно, она уже не помнила и не соображала, что делает, она могла лишь чисто интуитивно вскрикивать с каждой новой обжигающей кожу огнём «полосой», закрываться от твёрдых рельефных подошв сапог жалко согнутыми тощими и трясущимися руками и ногами и безвольно вдавливать, измазанные её же кровью пальцы в чистейший пол, до тех пор, пока совсем ослабев просто не потеряла сознание от боли.