Он ощущал дрожь во всем теле, в груди вспышками разгоралось чувство вины, смешиваясь с чем-то новым, неудобным и громоздким, а потому опасным.
Сейчас язык не повернулся бы назвать Хоуп Ванмеер - Гремелкой, потому что в творящемся таинстве, крылась ее, очевидно, потрясающая воля, талант и гениальность, за которые ее любили и готовы были сжить со свету. Метаморфоза произошедшая с этой женщиной ничуть не коснулась ее внешности, но никого красивее Бенедикт не встречал в своей жизни, ни одно лицо, которое бы вызывало такое непреодолимое желание остановить это мгновение и пожалуй, не жалеть, что жизнь после него, гипотетически оборвется.
10 глава
Усталость накатывала волнами и доктор Альберт Ванмеер всерьез раздумывал провести весь вечер в саду, в своем любимом плетеном кресле, любуясь на буйство цветущих георгин, гряда которых украшала северную часть сада.
Настроение было, мягко говоря, скверное. Сегодня, в одиннадцать сорок четыре утра, у Элоиз Верхойзен случилось кровоизлияние в мозг. Реаниматологам удалось запустить ее сердце, только через пятнадцать минут, когда мозг от нехватки кислорода умер. Миссис Верхойзен подключили к аппарату искусственной вентиляции легких, так как женщина числилась в списках доноров органов. Как ни странно люди страдающие от рака, вполне могли спасти жизнь кому-то и даже не одному человеку, лишь бы новообразование не было метастазирующим. Удивительно, но Элоиз могла похвастаться, на удивление, здоровым сердцем.
Значит не будет вскрытия, иссеченный Грегом сосуд, скроется за гематомой и о врачебной ошибке никто не узнает.
Доктор Ванмеер ходил остаток дня мрачнее тучи и когда пришлось объяснять родственникам миссис Верхойзен все тонкости произошедшего, то он с удивлением обнаружил среди них Паунда, который опередил его с исполнении нелюбимой функции любого хирурга. Более того, парень выглядел осунувшимся, в глазах плескалось неподдельное сочувствие и сожаление. Такое невозможно подделать и Альберт окончательно потерял покой, продолжая взвешивать свое решение, во что бы то ни стало предать огласке ошибку своего преемника.
А теперь еще предстояла встреча с матерью.
Ее приезд почти улегся в сердце Альберта, но эта беспокойная мышца еще вздрагивала изредка, а все от того, что в ней неистово боролись отчаяние и смирение. И не то чтобы он не любил женщину, которая подарила ему жизнь... Нет! Как раз наоборот!
Она не позволяла себя любить.
Альберт рос в странной обстановке полной семьи, не знавшей слова компромисс и уважение. Отец, кажется, так и не смог свыкнуться с мыслью, что своим достатком он обязан женщине. В нем бурлила кровь аристократа, которому с детства прививали чувство превосходства, он просто не смог перекроить своего характера.
Благо, что и Уна воспитывалась в строгости, а эквивалентом счастья было наличие к двадцати годам мужа и детей.
План был выполнен, а счастья не пребывало. Хорошо, что Уна не знала радости первой любви, томления и страсти, а потому Гаспар Октавиус Ванмеер буквально вбил ей в голову «правильное» видение семейной жизни. Это не было насилие в чистом виде. Открытой жестокости Гаспар себе никогда не позволял, тем более на глазах у единственного сына.
Все происходило за закрытыми дверями, поздно ночью, когда немаленький штат прислуги роскошного старинного особняка Ванмееров погружался в глубокий сон.
Не удивительно, что Уна ненавидела своего, уже давно покойного мужа в частности, и всех мужчин в целом, ведь за двадцать четыре года, которые длился ее брак она ни разу не испытала физического удовлетворения в постели, полагая, что это норма.
Она ненавидела себя, из-за полного отсутствия силы воли, за тщедушие и слабый характер. Какое-то время после свадьбы Уна нашла утешение в мысли, что ее отец в коем-то веке испытывал гордость за свою дочь.
Семейство Хогт получало бешеную прибыль от торговли с Америкой, расцвет бизнеса как раз пришелся за отрочество Уны, когда вторая мировая война была в разгаре. Бельгия бедствовала, а отец заблаговременно перевел капитал в Израиль к дальним родственникам, чем спасся от банкротства. Еда, медикаменты, элементарная одежда и товары повседневного обихода теперь считались роскошью и Александр Хогт пользовался этим без зазрения совести. Его самолюбие куда больше лелеяли упругие пачки денег, чем непонятный культ собственного достоинства. Мать Уны - Микаэлла Улрей Хогт тоже не была белоручкой, а ее единственным талантом было швейное мастерство.