Светлов печально заметил:
– Вы знаете, кого напоминает мне наш докладчик? Это тот сосед, которого зовут, когда надо зарезать курицу.
…В кругу друзей он, смеясь, рассказывал:
– Давний знакомый, плохо чувствующий поэзию, очень грубый и толстокожий, знаете, такой «интеллектушко – буйная головушка», спросил меня: «Вот я все слышу: образность, образное мышление. Почему нельзя писать просто, чтобы все понимали?» Я в ответ рассказал ему старый анекдот – это соответствовало уровню вопроса, да и общему уровню развития собеседника. Анекдот такой. Два человека смотрят голливудский боевик с ужасами, убийствами, кровью. Один другому говорит: «Как страшно, у меня даже мурашки по спине бегают». Второй отвечает: «У меня тоже. Одну я уже поймал». Вот этот второй не понимал, что такое образное мышление. Из него вышел бы неплохой редактор… Мой знакомый обиделся: «Вечно вы с вашими штучками. Несерьезно…» Но все-таки я думаю, он получил первоначальное представление о том, что такое художественный образ…
Светлов ненавидел ханжество.
Существовало когда-то в Москве, на улице Горького, заведение «Коктейль-холл». Пьяных вытрезвителям оно поставляло не больше, чем другие рестораны. Но на него с особой яростью ополчились фельетонисты. Это была пора гонения на узкие брюки, а слово «стиляга» считалось самым бранным.
Кто-то сфотографировал в «Коктейль-холле» режиссера детского театра, а «Вечерная Москва» напечатала эту фотографию с соответствующими комментариями.
Я встретил Светлова на улице Горького, неподалеку от дома, где он тогда жил.
– Читали «Вечерку»? – спросил он.- Черт знает что! Зачем обидели человека? Я знаю этого режиссера. Скромный, интеллигентный малый. Болен туберкулезом. Никакой он не пьяница. Мало ли настоящих алкоголиков и дебоширов? Нет, обрадовались – режиссер! Сенсация!
Мы проходили мимо злополучного заведения. Светлов заглянул и спросил швейцара:
– Еще не прикрыли вас?
Старик вздохнул:
– Нет, но план горит, Михаил Аркадьевич. Место наше опозорено.
– Придется поддержать ваш план.
– А не боитесь? Не ровен час, сфотографируют.
– Я не фотогеничен,- сказал Светлов.
Конечно, далеко не всегда Светлов преследовал назидательную цель. Юмор его был многогранен, часто в шутках отражалось присущее Михаилу Аркадьевичу добросердечие. Необыкновенно чуткий, он умел в нужную минуту поднять настроение товарища, расшевелить приунывшего, заставить ответно улыбнуться.
…Это было вскоре после войны. Длинная очередь змеилась в коридоре издательства «Советский писатель» в день выплаты гонорара. Кассирша задерживалась в банке. Очередь томилась. Особенно нервничал украинский поэт Иван Нехода. Он должен был выехать в Одессу, к академику Филатову,- фронтовое ранение все больше сказывалось на зрении. Выехать следовало сегодня же: академик назначил точный день и час приема. А вдруг денег нынче не будет?
Любой охотно дал бы Неходе взаймы. Но обычно поэты, прибегающие за гонораром, не располагают иными средствами, кроме тех, которые им предстоит получить.
Не располагал деньгами и Светлов.
Он подошел к Неходе и прочитал тут же сложенное на украинском языке двухстрочие:
Все засмеялись. Развеселился и Нехода. А тут и кассирша подоспела.
На встрече фронтовиков в писательском клубе каждому участнику товарищеского ужина был вручен ПРОДАТТЕСТАТ. Он состоял из остроумных двухстрочий, отпечатанных на стеклографе.
Уже эпиграф настраивал на веселый лад:
Еще не дочитав «продаттестат» до конца, можно было догадаться, кто его автор. Ну конечно же! Вот и подпись:
Калькулятор – майор запаса
Михаил Светлов.
А вот его мгновенные каламбуры: о двух критиках, затеявших перепалку на страницах печати,- «Братья Ругацкие», о литераторе, бурно отпраздновавшем свое пятидесятилетие,- «Полджамбула», о любимом поэте – «Маршак Советского Союза».
Один из этих каламбуров вырос в четверостишье:
В друзей своих Светлов метал «теплые молнии эпиграмм». Здесь юмор его был полон доброты и нежности:
Строки, адресованные Ольге Берггольц,- изящнейший образец такой «теплой молнии»:
Надо ли говорить о том, что сам он был необыкновенно восприимчив к юмору? Он искренне радовался каждой удачной шутке или точному каламбуру. Услышав что-нибудь по-настоящему смешное, острое, просто занятное, он спешил со всеми поделиться этой новостью.
Вот один из его рассказов. Он любил его повторять.
– Вскоре после войны жена повезла меня в Грузию знакомить с ее родственниками. Накрыли в Тбилиси огромный стол. Собралось множество родни. Знакомые, друзья, соседи и какие-то никому не известные люди.
Первый тост, как старший в роду, провозгласил дедушка. А может, прадедушка. Лет ему было за сто. Но это был гениальный старик. Вот что он сказал. Учтите при этом акцент!
«Я предлагаю поднять бокалы за Михаила Ломоносова, поскольку наш зять тоже Михаил и тоже немножко ученый. За Михаила Кутузова, поскольку наш зять тоже Михаил и тоже немножко военный. За Михаила Лермонтова, потому что наш зять тоже Михаил и тоже немножко поэт».
Светлов смеялся и заключал:
– Прелесть! Верно?
Во вступлении к своей крокодильской книжке он писал:
«Я не Песталоцци, не Ушинский и не Макаренко, моя специальность совсем другая».
Ну что ж, пусть не Песталоцци, не Макаренко… Но если существует такая отрасль педагогики, как воспитание улыбкой, Светлов, бесспорно, был одним из выдающихся мастеров этого дела.
Светлов сидел в кресле на хорах старого зала в Доме литераторов и курил. Совершенно один. Среди бела дня.
Зал со своими резными панелями, деревянным фигурным потолком и мерцающими подвесками тяжелой люстры, погашенной в эту пору, был пуст и мрачноват. В узких окнах под выцветшими остроконечными витражами слабо светилось зимнее небо, перечеркнутое ветками.
На хорах было почти темно. Поэтому, проходя в библиотеку, я не сразу разглядел сидящего.
Он сам окликнул меня. Мы поздоровались.
– Что это вы здесь сумерничаете, Михаил Аркадьевич?
– Устал. Захотелось минутку побыть одному. Кажется, я даже вздремнул. Но это прошло. Посидите со мной.
Он помолчал, что-то вспоминая, и вдруг улыбнулся.
– Вчера засиделся в гостях. Сами понимаете, пили не только нарзан. Впрочем, дом приличный, все было в меру. Доза, которую я принял, Илье Муромцу показалась бы смехотворной. Я пришел домой в том промежуточном состоянии, когда ты уже не трезв, но еще не пьян. Трезвый человек, вернувшись ночью, раздевается и ложится спать. Пьяный не раздевается, но тоже ложится. А я – ни то, ни другое. Я затеял эксперимент – сел писать стихи. Почему-то решил попробовать, можно ли что-нибудь сочинить в таком неопределенном положении. Оказывается, можно. Нацарапал с ходу строк сорок. Утром проснулся, перечитал- чепуха. Но вы знаете, что важно? Важно уметь сокращать. Когда-нибудь я напишу учебник. А что? Чем я хуже Лапидуса и Островитянова? Только я назову этот учебник – поэтическая экономия. Так вот, я по всем правилам этой науки на свежую голову- не очень-то, правда, свежую – вычеркнул большую часть стихотворения. Оставил три строфы. Получилось не бог весть что. Но все же какой-то чертик в этих строчках есть. Хотите послушать?