Потом он написал на испанском учебнике (никаких других книг у меня не оказалось, а у Михаила Аркадьевича своих книг тоже не было), сказав, что делает исключение и пишет на чужой книжке: «Привет от не испанца. М. Светлов. 22. XII. 1962».
На этом кончается в моей памяти эта первая встреча.
Не знаю, может быть, эти два последние года особые в его жизни, но даже после самых веселых бесед с Михаилом Аркадьевичем грустно.
Звонила Светлову часто. Беседы по телефону с Михаилом Аркадьевичем – это те же беседы за столом, но без кофе.
Встретились с Михаилом Аркадьевичем в ЦДЛ, когда отмечалось его шестидесятилетие.
Всем архивом был сочинен занятный адрес. Этот адрес (я его долго учила дома, обращаясь к подушке: «Дорогой Михаил Аркадьевич…») и цветы я должна была вручить на сцене. 24 июня 1963 года. ЦДЛ не вмещал всех желающих поздравить Светлова. До нас очередь не дошла, и пришлось где-то в коридоре, среди суматохи, поздравлять Михаила Аркадьевича. Адрес читать смысла не имело, и я сказала самое существенное: «Мы вас очень любим».
– Все вы, дуры, любите красивых мужчин…
Прошел юбилей. И в декабре я опять была в гостях у Михаила Аркадьевича. Неубранная квартира, папиросный дым, больной Светлов.
Я пришла по архивным делам, но просто не могла уйти, когда эти дела кончились.
Посадила Михаила Аркадьевича в кресло и принялась за уборку. Пока я подметала пол, Светлов рассказывал о кролике Финкелынтейне, который у него жил, и о кошке, которая почему-то не пила молоко из блюдца. У батареи стояла палка Михаила Аркадьевича, я ее переставила на другое место (хотя в общем она мне не мешала).
– Почему ты это сделала?
– Ей тут жарко.
– Да, я гляжу, ты тоже волшебница.
– Почему?
– Она же неодушевленная.
– Но ей же все равно жарко.
И тут Михаил Аркадьевич сказал, что я совсем не волшебница, а ослица, и очень упрямая.
– А что, ослицы упрямее ослов? – спросила я.
– Старуха, не хулигань.
И тогда я стала спрашивать, почему он одинаково хорошо относится к поэзии Евтушенко и Вознесенского (мне было это непонятно).
– Ты говоришь – кричит, петушится, не нравится тебе. Ничего, он еще найдет свой голос. (Это о Евтушенко.)
О Юнне Мориц сказал, что она написала очень свои стихи – «это лучшее, что я читал о Севере». Вспомнил свой семинар в Литинституте. Сказал, что не думал, что из Юнны получится такая сильная поэтесса.
Потом говорил о пьесе по Экзюпери для Малого театра.
– Наверное, это будет самая замечательная ваша пьеса. По добру, улыбке и любви к человеку, вы очень близки.
– Ты так думаешь, старуха?
29 декабря я опять была у Светлова.
В этот раз в квартире было как-то чисто и светло. Даже спокойно. Он подарил свою фотографию для цгалий-
ской галереи и написал на ней: «Литературному архиву, совсем, совсем молодому, хотя он и архив. М. Светлов»,
Потом он достал свою фотографию-открытку (к 60- летию его издали красивым, чуть улыбающимся, в кресле) и начал писать: «Любимой Верочке Кулешовой».
– Что вы пишете, Михаил Аркадьевич?
– Смотри, дура, как второй фразой я сниму первую.- И дописал: «моей сверстнице. Михаил Светлов».
– Очень жаль, что сняли,- сказала я.
Я рассказывала Светлову, как познакомилась с Анной Андреевной Ахматовой, как боялась встречи с ней.
– Ну что ты, она очень милая женщина.
Я рассказывала с гордостью, что Анна Андреевна собирается приехать в архив.
Поздравила Михаила Аркадьевича с наступающим Новым годом и пожелала встретить этот Новый год как-нибудь неожиданно.
– С каждым годом, старуха, шанс на неожиданность уменьшается.
– С вами что-нибудь случится,- твердо сказала я.
– Ну, если ты так думаешь, то так и будет. И все- таки ты упряма, как ослица.
А в новом году он заболел. Директор ЦГАЛИ Наталья Борисовна Волкова виделась с ним в Переделкине в мае, когда ездила к Чуковскому. Михаил Аркадьевич вспомнил обо мне и прислал в подарок конфеты. На следующий день я звонила в Переделкино.
– Как вы себя чувствуте?
– Неважно, старуха. Приезжай.
Но приехала я уже во Вторую Градскую больницу. Однажды летом с цветами я прибежала к Михаилу Аркадьевичу, он чуть стонал – его еще не кололи. Никого не было.
– Вам чем-нибудь помочь?
– Нет, старуха, ничем уже не поможешь,- спокойно сказал Михаил Аркадьевич.
Я побежала за водой для цветов, возвратилась с почти сухими глазами и, стараясь не глядеть на Светлова, поставила цветы на тумбочку.
Когда я уходила, я погладила сквозь одеяло его колено (ноги, когда он лежал, были в согнутом состоянии). Он мне серьезно сказал:
– Спасибо.
Когда я приходила еще несколько раз, он спал.
Вот и все.
А потом я разбирала архив Михаила Аркадьевича, те самые бумаги, к которым он так безразлично относился.
РАЗГОВАРИВАЕТ МИХАИЛ СВЕТЛОВ. Лев Шилов
Когда говорят о Светлове – я это замечал не раз,- люди добреют, улыбаются и как-то сами делаются лучше. В общем, говорят о простых, первичных человеческих качествах. Но как же нам их не хватает, если это нас так задевает и трогает…
Лет двадцать назад я жил в том доме в проезде Художественного театра, где тогда жил Светлов. И, как все мальчишки нашего двора, с большой симпатией относился к этому человеку. Мы как-то выделяли его из других жильцов. Не потому, что он был известный поэт, автор «Гренады» и «Каховки». Это мы во внимание не принимали. Тем более что в доме жили многие писатели. Когда-то там жил Багрицкий, еще недавно жил Асеев, там и сейчас живут некоторые классики.
Светлова мальчишки нашего двора любили за то, что его запросто можно было спросить о чем угодно, за то, что он называл нас босяками. И взрослых он так называл. Он был какой-то грустный и приветливый одновременно. Задумчивый, погруженный в себя и вместе с тем все замечающий и все понимающий. Верно понимающий. Мальчишки это чувствуют.
Он был очень добрый, Светлов. Не просто добрый, а как-то по-особенному добрый. Вот уж действительно у кого «для подарков людям всю жизнь оттопыривались карманы». Подарки были необычные. Нашей дворничихе в ее день рождения он принес роскошную вазу, незадолго до этого кем-то ему подаренную.
Один из наших ребят его как-то сфотографировал и потом попросил надписать фотографию. Фотография получилась неважная, он только начал этим заниматься, а Светлов ему написал: «Лучшему фотографу XX века».
Конечно, любить его мы любили, но понимать, что это человек необыкновенный и замечательный,- не понимали. Потому ничего запоминать не старались. И не запомнили.
Ну, да не в том дело. О Светлове уже написано много прекрасных воспоминаний его взрослыми друзьями.
Я говорю все это к тому, что когда я начал записывать разговоры Светлова на магнитофон, то делал это больше просто из симпатии к нему, чем «для истории». Хотя, кажется, мог бы уже понимать, что к чему: все- таки кончил филфак и работал экскурсоводом в Музее Маяковского; трудился над экспозицией «Маяковский и история советской литературы».
Но уж очень Светлов не походил на фигуру историческую. И, хотя я и мои коллеги знали, что он был знаком с Маяковским, что тот ценил его стихи, казалось, что это было как бы с каким-то другим Светловым, а не с тем, который сейчас пришел в музей и которого мы обступили, собираясь «кое-что уточнить».
Ну, например, Маяковский читал на своем выступлении светловскую «Гренаду». Как это было?
Тут нас Светлов несколько разочаровал: оказалось, что он не присутствовал на этом вечере, хотя Маяковский его пригласил. Но он не пошел на вечер потому, что у него было свидание.
Ну, а был ли он здесь, у Маяковского, когда тот впервые читал поэму «Хорошо!»?
Да, был. Сидел рядом с Луначарским. А кто еще сидел рядом, Светлов не помнил и вроде вспоминать не собирался. Зато он стал рассказывать, что угощали в тот вечер сыром.
– Вы знаете, сыр огромными кругами. Маяковский купил полколеса сыра. И каждый отрезал сколько хотел. Он потом, наверное, доедал этот сыр полгода. Потому что это было колоссальное полуколесо.