– Скажи пожалуйста! Газета, в которую я сейчас получил назначение, тоже «На разгром врага». Только это на Северо-Западном фронте. Выходит, мы с вами однофамильцы. Ну что ж, каждое утро, глядя на заголовок свежего номера, будем вспоминать друг о друге.
…У Белорусского вокзала мы стали прощаться. Светлову еще предстояло выступать на каком-то заводе.
– Не встретиться ли нам завтра? – спросил он. – Можно посидеть в писательском клубе, там иногда удается раздобыть что-нибудь съестное, а если посчастливится, то и пропустить стаканчик.
Но завтра в пять утра мы с Лукониным должны были отбыть обратно на свой Брянский с той же попутной машиной, на которой нас привез корреспондент «Красной звезды» Василий Коротеев.
– На днях снова двинусь на фронт и я, – сказал Светлов, – да и что делать сейчас в Москве, собственно говоря?
Мы грустно помолчали, обнялись и разошлись каждый в свою сторону, чтобы встретиться уже после войны.
Я долго смотрел вслед Светлову, когда он шел к метро, тощий, сутулый, в чужом штатском костюме.
Разговор был короткий и абсолютно деловой. Светлов позвонил по телефону – в то утро он работал над переводом.
– Яша, – сказал он, – требуется ваша консультация. Почему-то считается, что с белорусского языка может переводить каждый. Короче говоря, когда меня спросили в издательстве, нужен ли мне подстрочник, я гордо отказался. Зачем? Язык близкий. Тем более что в детстве я некоторое время жил в Слуцке и в Осиповичах. И вот убедился в своем злостном невежестве. Споткнулся на двух словах. Я думаю, вы их знаете. А если не знаете, то у вас наверняка есть словарь. Скажите, ради бога, что означает по-белорусски слово твар? Я с разгону перевел как тварь, но со всем остальным это не монтируется.
– Еще бы! Твар по-белорусски – лицо.
Светлов помолчал, видимо несколько ошарашенный, потом сказал:
– Интересное кино получается, как говорит одна моя знакомая лифтерша. Ну, хорошо. А, к примеру, блага – это уж, я надеюсь, переводится на русский как благо? Почему и тут не клеится?
– Потому, что блага по-белорусски значит плохо. А неблага – это неплохо.
– Действительно, очень неплохо. Слушайте, у меня от этой лингвистики уже начинается менингит.
– Михаил Аркадьевич, дорогой, такие ловушки довольно часто подстерегают нас именно при переводе с родственных языков.
В ответ послышался шутливый вздох.
Светлов любил своих поэтических родственников со всей дружеской нежностью, на какую он был способен. К большой и многоязыкой этой родне он относился с присущей ему душевной щедростью. Он принадлежал к числу самых общительных и отзывчивых мастеров. Мог ли быть иным человек, написавший «Гренаду»?
– Советский поэт, – сказал он мне однажды, – должен обладать обостренным, почти болезненным чувством братства.
Светлов переводил довольно много. Если сложить воедино его переложения с украинского, армянского, белорусского, грузинского, литовского, молдавского, узбекского, еврейского, чешского и выпустить отдельным изданием, получится объемистый томик. Пожалуй, это стоит сделать. Даже наверняка стоит! При этом следует признать, что порою интерпретация Светлова была вольной. Оставаясь в жанре перевода самим собой, он вносил в русский вариант свою светловскую неповторимость.
Я обращаюсь к одному из таких образцов – стихам Акопа Акопяна:
Перед нами – Акопян. Но Акопян, прочитанный Светловым. То же ощущение возникает у вас и во многих других случаях, будь это Кулешов или Квитко, Леонидзе или Рафибейли. Сквозь их стихи будут просвечивать интонация Светлова, лексика Светлова, улыбка Светлова.
Но, может быть, в этом и заключается обаяние его переводов?
У нас есть прекрасные мастера, стремящиеся наиболее полно передать поэтическое своеобразие подлинника. Но рядом с переводами, в которых индивидуальность переводчика не заслоняет самобытные черты оригинала, существуют вольные переложения, выполненные большими поэтами и окрашенные индивидуальностью их письма.
Но обо всем этом нужно писать особо.
Сейчас я хочу вернуться к тому, как умел дружить Светлов, каким добрым родственником он был для поэтов многих республик. Не только для тех, кого он переводил, но и для тех, кого он ценил как читатель.
Он следил за их успехами и охотно откликался на вышедшие книги. Никогда и никому он не делал скидок во имя дружбы, никому не льстил во имя дружбы.
Во время проходивших в Москве вечеров Декады башкирской литературы в Союзе писателей шло обсуждение поэтических книг, изданных к этому случаю.
Когда Светлову предоставили слово, он вынул из кармана несколько стихотворных сборников, полистал страницы, густо исчерканные его карандашом, и спросил, обращаясь к гостям:
– Друзья мои, как мне с вами разговаривать – подекадному или по-деловому? Если по-декадному, то все вы гении и пойдемте в буфет, потому что здесь, кроме минеральной воды, нам ничего не предложат…
Гости оживились, зааплодировали и попросили говорить по-деловому. Они ведь и сами стремились к такому разговору.
– А если по-деловому, – продолжал Светлов, – то среди вас есть прекрасные поэты, и о них уже сказано достаточно хвалебных слов, которые мне повторять не хочется. Но и у хороших поэтов есть слабости. А некоторым из вас еще надо многому поучиться и о многом подумать. Я сейчас попробую это доказать. Только вы не обижайтесь, я применю для этого самое безжалостное, но и самое доброе оружие – смех. Я приглашаю вас вместе со мной посмеяться над всем тем, чего не следовало писать, а тем более издавать к вашим отчетным вечерам в столице. Только предупреждаю – сужу я по переводам, поскольку вырос я в Днепропетровске и башкирскому языку меня родители почему-то не обучили. Если сказанное мною будет относиться только к торопливой работе переводчика, прервите меня. Не бойтесь этого. Диалог, по-моему, всегда лучше монолога. И мы же здесь в своем кругу. Но чует мое сердце, что дело не только в поспешности перевода, но и в бесцветности подлинника. Так вот, позвольте начать…
Что это было? Речь? Обзор? Критическое упражнение?
Ни то, ни другое, ни третье.
Это была беседа друга, внешне чуточку сумбурная, внутренне очень спокойная. Светлов говорил, и его действительно часто прерывали. Но не возражениями. Одобрительным смехом. Веселым гулом. А иногда и рукоплесканиями.
И, как всегда, никто не обижался, даже те, о ком шел разговор. Светлов размышлял вслух, расточал афоризмы, иронизировал, комментировал цитаты, рассказывал притчи.
Суровость, но доброжелательная. Шутливость, но безжалостная. Неумолимость, но исцеляющая. А главное, все по совести, по правде, с одним желанием – по-человечески, по-дружески помочь, разбудить мысль, убедить. Действительно принести пользу, а не отделаться дежурной похвалой, столь же высокопарной, сколь и бесполезной.
Я здесь не передаю подробное содержание выступления Светлова, а только свое ощущение от него. В конечном счете, важно было то, что после речи Светлова обсуждение уже не могло вестись так, как до нее. Разговор вошел в творческое русло.
В перерыве гости обступили Светлова.
– Травмированных нет? – осведомился Михаил Аркадьевич. – Ну и слава богу. А то ведь общение при помощи трибуны не лучший способ дружеской беседы.
Оказывается, один из поэтов все же чуть-чуть обиделся.
– Михаил Аркадьевич, вы критиковали мое стихотворение, в котором сказано, что поэзия – служанка народа. А разве это неверно?
– Да, по-моему, это неверно. Почему вы отводите ей такую роль? Поэзия может быть сестрой, подругой, соратницей. Но почему служанкой?
– Как почему? Еще Маяковский сказал, что поэт «народа водитель и одновременно – народный слуга».