По причине медленно текущих реставрационных работ только та часть церкви, где отпевали отца, была закончена и в иконах, остальные стены были или свежевыкрашены или в лесах. Невозможно было отделаться от навязчивого чувства театральной декорации: “Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Евгения, и елико в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости его и помилуй, вечныя муки избави…” Богатырского роста красавец батюшка, раскатистым басом отпевающий отца и размахивающий кадилом, был в прошлом студент Щукинского училища, известный дебошир, отчаянный гуляка и волокита Алешка Зотов. Однокурсник моего брата, разудалый Зотов по постоянным сетованиям отца постоянно сбивал Рубена с пути праведного. Ныне Алексей закончил духовную семинарию и принял духовный сан. Отец, без сомнения, оценил бы такой выбор священника по достоинству, — покаявшийся грешник и безумец, взявшийся за ум: “Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас”.
Выражения лиц большинства присутствующих актеров и актрис не давали ни на минуту забыть об их лицедейском поприще. И все же сколько непритворно заплаканных женских глаз было устремлено на моего отца, и каких глаз! А сколько по-пастернаковски “опухших губ”, и каких губ! Все, что он так страстно любил.
“Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…” Древний окаменевший профиль, темно-бордовая, цвета вахтанговского занавеса, бабочка, накрахмаленная, белоснежнaя рубашка и застывшая на устах улыбка. Безотрывно глядя именно на эту улыбку, я с пронзительной остротой ощущала, как верный себе отец потешался над тем, что принято называть смертью.