– …Ну вот, короче, он и говорит: «Сымай трусы, расплачиваться будешь». Ну, а я ему насосом-то промеж глаз и захреначила. Ладно, хоть не монтировкой, но кровищи тоже – будь здоров было. Живой остался, тока окривел малёхо на один глаз…
Увлекательный рассказ Воробьихи был прерван звонком в дверь.
– Обожди, посиди тут.
В прихожей послышался женский голос – жеманно-приторный и противный, как несвежий корж с лёгкой алкогольной пропиткой:
– Ма-ань… А я к тебе… И не с пустыми рука-а-ами, хи-хи!
– Чего там у тя? – ворчливо спросила Воробьиха.
– Как чего? Фуфырик! – ответила гостья.
– Фуфырик – это хорошо. Тока, Тонь, ты не обижайся, но в плане любви сегодня ты пролетаешь, как трусы над Магаданом… У меня принцесса в гостях… И огненной воды у нас – до хрена! Но и твой подарок сгодится. Водки мало не бывает!
– Ка-а-акая ещё такая принцесса?! – В голосе гостьи зазвенела истеричная нотка. – Это чё, Зинка из соседнего подъезда, чё ли? Ну, я этой лахудре щас её три волосинки-то повыдергаю…
– Э-э, притормози, мать! – В прихожей слышались звуки возни. – Какая Зинка? Это жар-птица самая настоящая ко мне залетела!
– Птичка? – психовала гостья. – Ну, щас она у меня пёрышек в хвосте недосчитается…
Решив, что с меня хватит этих «свинцовых мерзостей», я встала и пошла к выходу. В прихожей в свете грязной лампочки можно было увидеть картину маслом: Воробьиха пыталась дотянуться до бутылки водки, которую держала на отлёте дама постбальзаковского возраста, в пёстром домашнем халате и чёрных колготках, вульгарно и аляповато накрашенная, с обесцвеченными волосами, стянутыми на затылке в жидкий хвостик. Она была не такой сморщенной, как Манька, но следы злоупотребления на её лице тоже проступали весьма явственно. Упираясь Воробьихе в грудь, она не позволяла ей достать заветный «фуфырик», отводя руку с ним как можно дальше. Увидев меня, она несколько опешила и пробормотала:
– Здрасьте…
Весь драчливый пыл у неё куда-то пропал, и она растерянно заморгала, а Воробьиха с гордостью объявила:
– Во, гляди, какая царевна ко мне заглянула! Не тебе, мымре крашеной, чета!
Дама в халате скуксилась, плаксиво скривив рот.
– У-у-у… И чем ты после этого лучше мужика? – бросила она Воробьихе слезливый упрёк. – Все они ищут кого помоложе, покрасивше, да побогаче… И ты туда же…
– Я так понимаю, я здесь третья-лишняя? – сказала я. – Не беспокойтесь, мне уже пора идти.
Воробьиха, забыв и о бутылке, и о своей расстроенной даме, бросилась ко мне и принялась снова водворять меня на место.
– Ты, лапушка моя, куда собралась? – вкрадчиво уговаривала она. – Гляди – ночь на дворе уже, куда ж ты пойдёшь? Да и погода – собачья… Лучше тут, в тепле, с нами… Тонька, хватит выть, подь сюды! Фуфырь на стол ставь. Третьей будешь.
Дама не отказалась, присела к столу и опрокинула стопку водки, бросая на меня косые взгляды. Ещё через пару стопок она подобрела и стала интересоваться, кто я, как живу, чем занимаюсь. Я заверила её, что никаких видов на её подругу не имею, и это окончательно расположило Антонину ко мне. Поскольку я больше ничего горячительного не пила, она услужливо сбегала к себе домой за пачкой чая, заварочным чайником и чистой чашкой: ничего этого в безалаберном хозяйстве Воробьихи не обнаружилось. Пока она хлопотала у плиты, Воробьиха, уже порядком окосевшая, вещала мне:
– Принцесса, ты не уходи, а? Когда ж ещё мне доведётся вот так, вживую, на такую красивую жар-птицу полюбоваться? Ты если не хочешь, я тебя пальцем не трону… Мне для этого дела и Тонька сойдёт. А на тебя – хоть посмотреть…
– Вот, пейте чаёк свеженький, – поднесла мне Антонина чашку с крепко заваренным чаем.
Я отпила глоток и поморщилась: это был почти чифирь. И сахара подруга Воробьихи бухнула ложки четыре, не меньше… Впрочем, и в этом большого смысла не было, как и в буране за окном, и в осколках моего сердца на полу этого бомжатника, и в одиноко светящемся окне напротив…
После этого чая на меня навалилась такая усталость, что я уронила голову на руки, уплывая в мучительный транс. Стукнул раздвигаемый диван, меня взяли под руки, проводили к нему и уложили – не раздевая, прямо в пальто, только сапоги сняли. Диван вонял старой мочой, подушка – чем-то кислым…
Серый дневной свет прорезался мне в глаза. Во рту стояла пустынная сушь, а правую сторону поясницы разрывала адская боль. Рука занемела до мурашек и не слушалась… Вытащить её из-под головы удалось с трудом. Вот дряни, наверняка что-нибудь подсыпали в чай…