— Ты, случайно, не пытался с ним порвать?
Муцуки качает головой — нет, дело в другом.
— Слава тебе Господи, — выдыхаю, прижав ладонь к сердцу. Снова смотрю на царапину Муцуки. Он пытается рассмеяться — ничего, не о чем беспокоиться, — но за беспечной улыбкой я угадываю подлинное страдание. — Так в чем же все-таки дело?
Муцуки молчит. А потом внезапно предлагает рассказать мне историю про Кона. Сам вызывается — впервые в жизни.
— А о чем история?
— О том, как мы стали близки.
— Эй, эй! Для такого дела надо как следует подготовиться! — Я торопливо приношу стаканы, пару кубиков льда и бутылку ирландского виски. — Все. Я готова. Вперед и с песней!
— Кон еще в старших классах учился, а я только-только на медицинский поступил, — начинает Муцуки. — Но ведь мы всегда дружили, мы соседями были, помнишь? Мы, думаю, почти как братья были, примерно так. Ты, может, не знаешь, но Кон в художественной школе учился. Очень талантливым считался, премии получал, все такое… Ладно. И вот в один прекрасный день — точнее, однажды среди ночи — Кон, как у него водилось, залезает ко мне в окно и спрашивает — ничего, если он у меня в комнате порисует? У него рюкзак с собой был, со всеми художественными причиндалами — кисти там, краски масляные, тряпочки, кисти вытирать, холст на подрамнике… все на свете. И еще у него канат был к щиколотке привязан, он на нем мольберт за собой затаскивал. В ту ночь полнолуние было, а он — точь-в-точь как киношный мальчишка, сбежавший из дома! С того раза он каждую ночь в мою комнату залезал, писал там. Прошла где-то неделя, и закончил он свою картину. Я думал — это будет что-то невероятное, может, мой портрет, может, еще что… Но на этой картине было только ночное небо. Миллионы звезд, разбросанных во тьме, — и все. «Это тебе», — сказал он.
Не знаю, ты, наверное, не поймешь, но я понял. Понял, что картина эта — любовное письмо, страстное, отчаянное. Любовное письмо, предназначенное мне. Мы так давно дружили! Я ведь тоже мучился, мы уже оба до ручки дошли, оба не знали, что делать. Небо на его картине было такое огромное, тихое, спокойное. .. Вот тогда-то между нами все и случилось. В ту самую ночь.
Закончив свою историю, Муцуки отхлебывает виски.
— А кока-колой-то от него пахло? — спрашиваю я.
Муцуки невесело усмехается.
— Что-то не припоминаю, — говорит. — Мне тогда немного не до того было.
Я выхожу со своим виски на веранду. Оттуда видны проходящие вдалеке поезда, летящие сквозь ночь ровные ряды ярко освещенных окон, и, кажется, невозможно даже вообразить, что за этими окнами — живые, реальные люди. Ух ты, вот это да! Сколько ни старайся, места Кона мне никогда не занять. Интересно только, с чего вдруг Муцуки мне об этом рассказал? Вроде не с чего…
Следующим утром Муцуки вошел в спальню, когда я толком еще глаза не продрала. Он, похоже, встал уже довольно давно. Стоял у кровати, смотрел мне прямо в лицо — между прочим, жуткое ощущение! Я чуть приоткрыла глаза, пожелала ему доброго утра…
— Доброе утро. — Он, как обычно, улыбается, в руке зажата открытка. — Кофе желаем?
— Желаем, — говорю.
Муцуки кладет открытку мне на кровать и направляется обратно в кухню.
— Я сварю тебе кофе. Открытка — от Кона. Я в почтовом ящике нашел, с утренними газетами.
— О! — Приподнявшись, я читаю открытку. Марки нет. Черная ручка, аккуратный, четкий почерк.
«Дорогие Муцуки и Секо Кишида!
Я на время уезжаю — пока еще не знаю куда. Может, на север Японии, может, в Южную Америку. Может, на Окинаву. Может, в Африку. Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Берегите себя.
Кон».
Перечитываю открытку в пятый раз — и осознаю наконец, что произошло.
Там, где реки текут
С тех пор как уехал Кон, прошло три месяца — три полных раздражения и неловкости месяца.
Всю первую неделю Секо была расстроена еще больше, чем я. Именно она помчалась искать его — сначала в университетское общежитие, потом домой, к родителям. Она обрывала телефоны аэропорта, умоляя служащих отыскать имя Кона в списках пассажиров отбывающих рейсов. Конечно, никаких концов она не нашла ни у родителей Кона, ни в университете, а телефонные операторы аэропорта попросту не приняли ее всерьез.
А потом она напустилась на меня…
— Я хочу знать, что ты наговорил Кону, — требовала она, обвиняя меня в случившемся и безостановочно нарываясь на ссору. Наконец она потеряла надежду. Сдалась. — Все кончено, — сказала она.
Нос ее покраснел и распух от слез. Больше она не говорила ничего. Похоже, ее охватила слабость человека, утратившего что-то, необыкновенно для него важное.
Странно, но как раз я всю ту неделю был относительно спокоен. Меня слишком занимала тревога о находившейся рядом Секо, — на размышления о пребывающем черт знает в какой дали Коне просто не хватало времени. Тем сильнее осознал я тогда, сколь прочным было место Кона в моей жизни и насколько сильно я ему доверял. Какой-то частью сознания я, похоже, считал, что он в этой моей жизни — нечто непреложное. Я четко осознавал — он не способен просто уйти и оставить меня.
В конце первой недели ситуация повернулась на сто восемьдесят градусов. Я вернулся из больницы домой — и обнаружил, что на столе меня ждет приготовленный обед (ну, вообще-то — всего лишь разогретые в упаковке роллы и большое блюдо свежевымытых персиков и винограда).
Секо радостно заулыбалась.
— Добро пожаловать домой! — воскликнула она. — Я ждала тебя. Я очень проголодалась!
Она щедро плеснула в огромный бокал калифорнийского вина.
— Знаешь, я решила — хватит искать Кона. — Она болтала без умолку, пребывая в состоянии необычной для себя разговорчивости. Кожа ее покрывалась ярким румянцем. — У Кона, в конце концов, были, наверное, причины…
Я спросил ее, что случилось.
— Ничего не случилось. — Она отломила кусочек белого хлеба. — Просто я подумала: неплохо бы нам разобраться с некоторыми неприятными мелочами, пока он там путешествует.
— С какими неприятными мелочами? — спросил я, но Секо, по своему обыкновению, не озаботилась ответом.
— Кон, наверное, тоже так подумал, потому и уехал.
— Ты с ним виделась?! — Голос мой прозвучал так резко, что Секо, судя по ее виду, испытала некоторый шок. Она затрясла головой.
— Да как я могла с ним увидеться?! Ты меня напугал — начал вдруг кричать ни с того ни с сего…
— Прости, — вздохнул я.
На мгновение личико Секо стало растерянным.
— Не стоит извиняться. — Она отвернулась. — С ним все будет в порядке. Он пассажир вполне крутой!
— Да, — сказал я тихо. Да, правда. «Крутой» — это точно.
А потом мы ели роллы, хлеб и фрукты и прикончили бутылку вина меньше чем за час.
Убежденность Секо, что нет худа без добра, усиливалась с каждым днем. Мне, в прямую к ней противоположность, становилось все тревожнее и тревожнее. С «неприятными мелочами» она разбиралась медленно, но верно, на удивление деловито. Для начала помирилась с Мидзухо и сообщила ей, что Кон исчез с горизонта. Разумеется, довольно скоро великая новость достигла слуха родителей Секо, и они пригласили нас к себе в гости. Усевшись на полу напротив тестя в старомодно-формальной позе, я выдал ему полный отчет о случившемся. Какого дьявола я делал? Склонившись перед ним в поклоне и прижав руки к коленям, я чувствовал себя нелепо. Почему вообще я обязан докладывать ему о событиях своей интимной жизни?! Все это смотрелось так неестественно — и торжество, написанное на лице тестя, и непрерывные, суетливые движения тещи, то вскакивающей с места, то снова садящейся, выбегающей из комнаты и снова вбегающей с новыми порциями чая и закусок.
— Стало быть, тебе все-таки удалось утрясти свои трудности и разобраться в своих чувствах? — спросил тесть, и я сжался, как испуганный ребенок.
Я отвечал утвердительно: