— В вешку нельзя?
— Как ты воткнёшь столб в палочку?
— Действительно. — Наш супруг достаёт ещё одну чашку. — Ну, как там мама?
— Спасибо, хорошо. — Принцесса мрачнеет. — Костя, почему приняли этот закон? Какое государству дело до самоубийц?
— Как это какое? Государство лишается налогоплательщика, солдата или потенциальной матери потенциального солдата. Не говоря уже о нравственном климате в обществе.
— А с ним-то что не так?
Оба смеются.
— Интересно, — говорит Принцесса, — а новые способы уже появились?
— Не знаю.
— Ладно, спрошу у Гарика.
Гарик — младший брат нашего супруга, наш… ммм… деверь. Он таскается к нам с Родственными Визитами примерно с такой же охотой и в таком же настроении, как сами мы — к маме. Разве что ему наш супруг даёт деньги, а нам мама — по шее.
— Спроси, милая.
Давно у нас не было такой пасторальной семейной сцены: сидим, беседуем. Чтобы принять в ней посильное участие, я попил воды из своей миски — смотри, радуйся, пью кипячёную! Бэээу!!! Гадость какая.
«Эта баба изведёт тебя, — говорит внутренний голос. — Так изведёт, что умирать будет нечему». Я даже не отмахиваюсь. Не возражаю — как тут, интересно, возразишь? Бывают максимы и сентенции, против которых не попрёшь: «Волга впадает», «Кай смертен»… Никто и не прёт, все скромно обходят сторонкой: очи долу, а в кармане кукиш.
Из-за чего мы начали ссориться? Можно ли называть ссорой эти холодные шутки — такие вежливые, такие ядовитые, от которых потом просыпаешься ночью в поту: как можно было такое сказать и улыбнуться? выслушать и не умереть? К шуткам я оказался не готов. Основываясь на Сашином отношении к миру, я ждал, что и у нас начнётся с криков, воплей, попрёков. Любые крики, любые вопли предпочтительнее того, что есть: ложь, пустые слова, весёленькие пейзажики. (Ну всё, довольно.)
Выбивая клин клином, пошёл в редакцию к Виктору. Помимо широкой научной и общественной деятельности, Виктор издаёт литературный альманах «Знаки» — в честь то ли «Чисел», то ли науки семиотики. Чем дальше отхожу я от этого круга, тем страшнее становится при мысли, что когда-то он был и моим. Рождение, воспитание, то-сё. Я был мальчик из хорошей семьи. Моя тётя Аня до сих пор, кажется, трудится в непростой школе. Мои родители до сих пор голосуют за «Яблоко». Девочки, в которых я влюблялся — те, кто ещё не уехал, — служат в прогрессивной журналистике или экспертами при прогрессивном искусстве. Теперь уже я сам не понимаю, какие у меня к ним претензии — это не претензии, а глухая злоба, неопределённое чувство ненависти пополам с презрением. И чем при этом занимаюсь я сам?
Виктору сдавало угол маленькое гордое издательство, само арендовавшее закуток в стандартном бизнес-центре. Добравшись до их чистенького беленького коридорчика, я прислушался. Из комнатки слева неслись смех и обрывки сплетен, из комнатки справа — ругань. Я пошёл направо.
Виктор съёжился в своём креслице между столом и шкафом и подавленно, виновато, опасливо следил за крупной размашистой жестикуляцией кургузого мужичка.
— У меня было: «наевшиеся крошек голуби»! — вопил автор. — А здесь — «наевшиеся кошек»! Ты видишь разницу между крошками и кошками? А между голубями, которые едят крошки, и голубями, которые едят кошек?
— Коленька! — сдавленно взывал мой друг. — Читатель поймёт, что это опечатка. Ну, ошиблись в типографии, да? Корректор проглядел. Ты сам мог -
— Не мог!!!
Виктор заёрзал.
— Коленька, это каждый может. Ты не представляешь, сколько раз я собственную корректуру читаю, да? И постоянно -
— А!!! Свою-то как положено вычитываешь! А мне нарочно буквы переставляют! Пакостят! Черви завистливые! Сморчки! И сам ты, Витя, сморчок! Тебе Гринберг ещё в девяносто третьем хотел пощёчину дать, а я его тогда отговорил и зря, между прочим, сделал! Гринберг -
— Коленька!
Я взял Коленьку за шиворот и бережно развернул лицом на выход.
— Пошёл вон.
Литератор убрался. Виктор заёрзал ещё сильнее.
— Денис, он же творческий человек, да? Писатель.
— Да хуёвый он писатель, — сказал я, отказываясь препираться. — Разве хороший о голубях скажет, что они «едят»?
— Может, голуби непростые?
— В смысле пидоры?
— Как ты огрубел, — пробормотал Виктор. — Ты теперь даже пишешь… ну, почти так же, как говоришь.
— Ага. Становлюсь всё ближе народу. Уже практически неотличим. Кто такой Гринберг?
— Гринберг? Да ты его знаешь. Он ведёт передачу «Депутатский запрос». — Виктор помялся, очевидно не желая говорить о старом знакомом, но понимая, что в повиснувшем молчании повиснет и вопрос о злополучной пощёчине — а то, что пятнадцать лет назад пощёчина осталась inpotentia, делало её только более ядовитой. Я его пощадил.