Я уже крайне сильно нервничаю и все хуже себя контролирую. День близится к концу. Еще немного, и мы поднимемся в номер.
— Поешь, — продолжает давить Саульский.
— Не хочу.
Опускает на лежащую передо мной тарелку шпажку с шашлыком и канапе с семгой.
— Ешь. Если не хочешь, чтобы я тебе помогал.
— Я не ем мясо, — выдавливаю сквозь зубы, ощущая подступающую тошноту.
— Только не говори, что вегетарианка.
— Не совсем. Просто не люблю. Не переношу запах сырого мяса. И иногда я его чувствую даже в готовом виде. Возможно, фантомно. Не знаю… Не съем. Не могу.
— Рыбу съешь, — забирает шашлык себе и подбрасывает на мою тарелку еще несколько канапе. — Это ты, надеюсь, осилишь?
— Рыбу я тоже не особо люблю.
Взгляд Саульского достаточно красноречив. Оглядывает… Нет, даже не так. Ощупывает меня с ленивым презрением, мол, как ты живешь вообще?
— Не надо ее любить. Просто возьми в рот, прожуй и проглоти.
Смотрит на мои губы, и я не то что в рот что-то взять, сглотнуть и вдохнуть не сразу могу. Вижу, как медленно, заполняя насыщенную сталь радужки, расплываются темнотой зрачки.
Это плохой знак.
Мои плечи каменеют. В горле стынет удушливый ком. Сердце с силой толкается в ребра. Опуская взгляд, пытаюсь унять безумное волнение, чтобы не лишиться у всех на виду сознания. Этого только не хватало!
Не решаюсь продолжать спор. Чувствую, что Сауль будет давить, пока не достигнет цели. Неважно, каким способом, он это сделает. Даже если придется запихивать еду мне в глотку на глазах у всей «достопочтенной» публики.
Пережевывая еду, чувствую, как глаза заполняют злые слезы. Незаметно смахиваю предательскую влагу. Но Сауль, конечно же, замечает.
— Надеюсь, не из-за рыбы плачешь?
— Нет, — шиплю, не глядя на него.
Жую энергичнее, мечтая быстрее проглотить. Запивая водой, громко сглатываю. Становлюсь злее, но отнюдь не сильнее. Именно это понимание удерживает от открытого сопротивления.
— Из-за чего?
— От счастья!
— Заметно.
Резко поворачиваю к нему лицо. Делаю резкий глубокий вдох, прежде чем рубануть на эмоциях словами.
— Так, ладно… — дергает меня на себя Ритка. Выглядывая из-за плеча, умудряется скороговоркой спросить: — Господин Саульский, можно, пожалуйста, нам еще потанцевать?
— Иди, танцуй, — давая разрешение, смотрит на меня. — Последний раз, когда ты делаешь это на людях.
Взмывшая внутри злость придает сил. Поднимаюсь и выхожу из-за стола. Папа салютует бокалом. Проходя мимо него, наклоняюсь, чтобы обнять со спины. Целую в щеку.
— Пойдешь с нами?
— Идите, идите. Я позже.
Сердце вновь сжимается. Устал, очевидно, но будет сидеть до победного.
— Недолго осталось, — еще раз целую.
— Да. Недолго.
Добраться до музыкантов не успеваем. В центр зала выступает дядя Зураб. Вытягивает над головой руку с пистолетом и, выкрикивая «Таганка», производит в потолок два выстрела. Ритка от неожиданности пугается и пронзительно визжит, а я даже не дергаюсь. Такое случается, когда гуляют папины ребята.
Вздрагиваю я, лишь когда оседающую в зале тишину прорезают характерные щелчки оружия — вскочившие на ноги Сауль и его бойцы держат дядю Зураба на прицелах.
— Стоять, сука!
Но тот лишь пьяно повторяет «Таганка», отвешивает поклон и пускается в пляс. Музыканты подключаются уже по факту, когда он отбивает неровный танцевальный такт.
Часть таких же захмелевших гостей присоединяется, другая часть — поддерживает хлопками и, вытягивая медленную трель мелодии, насвистывают.
Я тоже с издевкой выкручиваю для Сауля реверанс и, не сводя с него взгляда, примыкаю к танцующим.
— Он какой-то злой, — притягивая меня к себе, нудит Ритка.
— Нет, не злой, — с невесть откуда взявшейся уверенностью говорю я. — Он — вожак стаи. Жесткий и хладнокровный, но не злой.
— Мог бы разок и улыбнуться.
— Знаешь, Рита, иногда улыбка такого человека страшнее, чем ярость.
— Зачем ты это сказала? — пищит подруга. — Я теперь еще больше за тебя волнуюсь. Что, если он жестокий… ну, знаешь, в сексе.
— Уж явно не ласковый, — стараясь скрыть смущение, бравирую фальшивым бесстрашием.
— И ты так спокойна?