Подождали. Звонок повторился, а затем стал звенеть непрерывно. Хозяин вздохнул, проворчал: "Знает, гад, что я дома!" — и пошел в прихожую. Хлопнула входная дверь и послышался женский голос; тембр его был неуловимо знаком… Я встал и прошел вслед за Арнольдом.
— Посмотри, кто пришел! — посторонившись, обернулся он ко мне; перед нами стояла, виновато улыбаясь, Надежда — но в каком виде! Белый пушистый платок все так же кутал ее голову, но вместо шубы на ней теперь было куцее клетчатое пальтишко, а вместо щегольских сапог — какая-то стоптанная обувка.
— А полюбуйся, как ее разделали! — рассмеялся Арнольд.
— Не надо! — запротестовала Надежда, уворачиваясь.
— Нет, покажись! — он силой повернул Надежду лицом ко мне. Да я и так заметил, как у нее припух один глаз, хотя платок ее был повязан низко, до бровей.
— Кто это вас так? — удивился я.
— Муж разделал! — ответил за нее Арнольд. — Раздевайся! — скомандовал он ей и помог снять пальто; мы прошли на кухню и сели на свои места. И странно: гвоздики на столе снова зардели празднично.
Надеждин глаз заметно набрякал; вокруг него поползла синева; смущаясь, она прикрывала ее носовым платком; Арнольд принес чистое полотенце, намочил под краном и посоветовал ей прикладывать его как примочку.
— Не смотрите на меня, — попросила она. — Общайтесь, как будто меня нет, а я буду просто сидеть и слушать.
— А где ваша шуба? — спросил я, чтобы отвлечь ее от беспокоящего глаза.
— Шубе — конец, — вздохнула она.
— Как "конец"? — спросили мы с Арнольдом одновременно.
— Когда он меня ударил и стал обзывать, я решила уйти, — принялась рассказывать Надежда, возмущено фыркая, — а он выхватил у меня шубу и давай топтать; мне ее жалко стало, я отбирать кинулась — так он назло мне рукава оторвал и стал меня ими хлестать; я выскочила и — к соседке; это она мне дала старье… — рассказав все это, она заплакала.
— Ну вот, — мрачно вздохнул Арнольд. — А я ведь предупрежда-ал!
— Арнольд Петрович, не надо, и так тошно! — взмолилась она.
— На-ка, успокойся, — он налил ей вина. — Но знаешь что? Ты тоже виновата, так что иди и мирись! Не хватало еще, чтоб он заявился сюда с топором.
— Он что, вас постоянно обижает? — спросил я.
— Нет; но я знала, знала, что он такой! — дрожал ее голос.
— А ты его накажи, — предложил ей Альберт. — Уйди к подруге, или к матери, и никуда не денется — придет и извинится!
— Не придет, — покачала головой Надежда. — И я не вернусь.
— Да ты что! А дочка? — напомнил Арнольд. — Не дури, Надежда!
— Ладно, что мы все обо мне да обо мне? — кисло рассмеялась она. — Давайте о чем-нибудь поинтересней!.. — от нервного шока и оттого, наверное, что она пришла с холода, щеки и уши у нее пылали; сидя в пол-оборота ко мне, она отворачивала от меня свой набрякавший глаз. — И давайте снова зажжем свечу — этот свет просто ужасен!
Арнольд зажег новую свечу, и при ее слабом свете она почувствовала себя увереннее.
— У меня такое настроение, будто я лечу в тартарары! — вдруг заявила она. — Была бы гитара, так я бы для вас даже спела.
— Так за чем дело? Сейчас возьму у соседа! — вскочил Арнольд.
— Подожди! Твои соседи давно спят, — запротестовал я — что-то меня все это необъяснимо тревожило… Но возбужденного Арнольда уже было не отговорить — он ушел и через пять минут в самом деле вернулся с гитарой. Сел, сам попробовал звучание струн, настроил ее и передал Надежде.
Она долго примеривалась к ней, беря аккорды, вслушиваясь в них и подтягивая струны, а затем начала петь и уже не останавливалась, явно намереваясь изо всех сил очаровать нас пением… Исполняла она всё подряд: туристские, эстрадные, народные песенки, старинные романсы, — тихим, едва шелестящим голоском, бережно при этом воспроизводя мелодии и тексты, — и выходило это у нее довольно мило; она умела петь.
Единственное, что меня смущало — она, сама того не замечая, развернулась лицом ко мне, при этом уносясь взглядом своих зеленых глаз куда-то, куда нам с Арнольдом нет доступа: она была в озарении — она действительно летела! Но получалось, что пела она мне одному. Очень приятно, конечно, когда женщина окутывает тебя туманом своей влюбленности и ты слегка одурманен ею; только перед хозяином неловко: сидит и ерзает, словно при чужом объяснении в любви.
— Нравится? — прерываясь, спрашивала она меня.
— Да, — сдержанно отвечал я.
Она поднимала глаза к потолку, напрягая память, и говорила:
— Еще такая есть, — и пела дальше — будто отдавая все-все, что имела. Потом отложила гитару и стала массировать пальцы.