— Рукопись… Я пишу… Мне нужно ваше мнение!
— Но ведь есть же какие-то журналы, редакторы?
— Пожалуйста! — взмолилась она. — Я никогда еще… Хочу, чтобы Вы…
— Почему я?
— Не знаю… Никому не давала; от мужа прятала.
Это что же, она отдает мне самое дорогое?
— Ладно, давай, — взял я папку и сунул в свою сумку.
Наконец, простились; я высказал ей неопределенную надежду на встречу и пошел к товарищу — до него оставалось уже недалеко — отдохнуть у него хотя бы часа два перед тем, как идти в институт. А образ Надежды в мозгу, как только мы попрощались и разошлись, стал легким и смутным.
* * *
В течение дня воспоминание о ней легонько щекотало самолюбие: как же, в тебя, теряя голову, втюрилось молодое существо; я был благодарен ей — однако чувствовал и досаду: не так это должно быть — слишком уж все пошло и убого: чужая замызганная квартира, чья-то жена, синяк под глазом, обдерганное пальтишко — сидит меж двумя мужчинами, поет песенки под гитару и строит одному из них глазки… Да и сам хорош: будто в грязце вывалялся. Впрочем, если подумать, не во всякой ли влюбленности есть элементы и грязцы, и безвкусицы?.. А, с другой-то стороны, если б человек имел безупречный вкус — влюблялся бы он когда-нибудь?.. Так пусть это маленькое приключение останется навсегда наваждением буйной весенней ночи. Пройдет. Главное — держать интеллект на страже…
Так думал я, возвращаясь памятью к прошлой ночи, и весь день чувствовал себя усталым: после обеда навалилась сонливость, слабый буфетный кофе не помогал; мечталось об одном: скорей закруглиться с лекциями — да на электричку, и дома — на бочок… Но надо было еще тащиться в Дом Молодежи.
И все-таки я нашел в себе силы приехать туда и провести занятие.
Надежда, конечно же, не пришла; на вчерашнем ее месте сидел один Арнольд, посылая мне глазами отчаянные сигналы. Отсыпается моя подружка и залечивает душевные травмы, — усмехался я. — Да оно и к лучшему: еще на одну такую ночь сил у меня уже не хватит, тем более что завтра с утра — опять лекции… И все же меня не покидал некий элегический туман: так приятно, черт возьми, когда тобой восхищаются, любят тебя!..
Наконец, занятие — слава Богу, последнее здесь — кончилось. Наших семинаристов ждало новое развлечение: встречи в Доме Актера, — а я попрощался, вышел из аудитории и иду себе по фойе, думая об одном: скорей, скорей на электричку… И тут — она! Идет прямо на меня, цокая каблуками и улыбаясь, вся новая, свежая, и — в совершенно другой одежде: легкое светлое пальто нараспашку, белый шарф до колен, на ногах — те, прежние, щегольские сапоги на тонких каблуках; светлые волосы — в крупных локонах. И никакого синяка на лице — глаза сияют чисто и ярко; и — ни следа от вчерашней неуверенности в себе. Нарядная одежда тому причиной — или что?
— Привет! — я ей — удивленно. — А где же твой синяк?
— Есть прекрасное средство от синяков — бодяга! — смеется.
Да не бодяга тому, верно, причиной — а здоровье и молодость! Хотя, если всмотреться, остатки синяка тщательно припудрены и замаскированы голубыми тенями на веках, тушью на ресницах…
— Ты, я смотрю, дома была?
— Да, забрала вещи.
— С мужем помирилась?
— И не подумала!.. Вы — в Дом актера?
— Нет, — качаю головой. — В деревню, отсыпаться.
Глаза ее озорно блеснули:
— А я вот возьму и поеду с вами! Можно?
Ну, шальная!.. И по-прежнему — почтительное "вы"… Я отрицательно мотаю головой: нет, милая, мой скит не готов к таким виражам — хотелось бы оставить его оплотом отшельничества… Да и — вдруг жена с проверкой? — еще не хватало там бабьих дрязг!
— А ты давай в Дом Актера! — говорю. — Там такое сегодня будет!
— Неужели вы не поняли? Я не хочу без вас! — она с вызовом глянула мне в глаза. — Можно, я хоть провожу вас на вокзал?
— На вокзал — можно.
* * *
До отправления электрички оставалось двадцать минут. Проездной билет у меня был, и мы пошли прогуляться. Стояли сумерки с высоким светлым небом и лимонным закатом. На привокзальной площади зажгли фонари, было людно; после ночного снегопада в городе днем текли ручьи и чавкал мокрый снег, а теперь подмораживало — под ногами звенели льдинки. Мы шли по обледенелому асфальту, смотрели на закат, в ту сторону, куда мне предстояло ехать, и я рассказывал ей про сегодняшнее занятие.
С краю площади, прямо на асфальте торговали всякой мелочью: семечками, орехами, цветами. Когда мы проходили мимо, она сказала: "Подождите немного", — и пошла вдоль ряда. Куда она — за семечками мне в дорогу, что ли? Я смотрел, как она идет — быстро и легко, будто танцуя, неся гибкое тело, помахивая в такт рукой на отлете с зажатой в ней перчаткой.