— Да! — ответил я.
— Ну что ж, — с наигранной небрежностью заявила она, — погуляй, повлюбляйся. Подумаешь, новость!.. Я знала: рано или поздно это случится, и к этому готова. Ты даже заставил меня ждать. Кстати, я тоже постараюсь использовать свой шанс. Позволишь?
— Буду даже рад за тебя!
— Вот и прекрасно! Но мы — взрослые люди и, думаю, переживем такой пустяк, как твое увлечение.
— Для меня это не пустяк.
— Не ты первый! Это же старо, как мир: седина в голову, бес в ребро. Только давай договоримся: все пока — между нами. Будто бы мы поссорились и не хотим друг друга видеть. И сыну ничего не скажу. Зато кто тебе помешает, когда перебесишься, вернуться, правда?
— Дело твое, — сказал я. — Только ты меня не поняла: я не вернусь.
— Но имей в виду, — не выдержав небрежно-снисходительного тона, раздраженно бросила она, — эти, нынешние, ненадежны: прежде чем тебе с ней надоест, она сама тебя бросит!
— Спасибо за совет! — сказал я и положил трубку.
8
Но уже через неделю стало ясно: жить у Павловских не получится; не только негде было вечерами уединиться — порой мы с тобой просто не знали, куда себя деть, чтоб никому не мешать. Они жили открыто, имели полгорода друзей и знакомых, и дом их походил, скорей, на туристский лагерь, отчего сами они нисколько не страдали — наоборот, только такую жизнь и считали настоящей: в дом приносили, а затем уносили тюки с палатками, складные лодки и прочее походное снаряжение, отчего по коридору, чем ближе к лету, тем трудней было пройти; заезжал иногородний гость — ему ставили раскладушку на кухне или в коридоре; к Станиславе приходили авторы монографий и рефератов и вели переговоры об их издании; вечерами заявлялись Борисовы друзья и обсуждали манифесты своих туристских товариществ, планы летних путешествий и рукописи с описаниями путешествий уже свершенных. Рукописи эти они сочиняли сообща и с помощью Станиславы умудрялись издавать; да просто забегали "на огонек" друзья и подружки… Эти бдения происходили в гостиной, где обитали мы с тобой, сопровождались чае- и винопитием, и нам приходилось в них участвовать.
Кто сказал, что весна — самое прекрасное время года? Не знаю, как для кого, а для меня — самое мерзкое, и самый нелюбимый мой месяц — апрель: именно в апреле в наших местах завершается схватка зимы с летом, а находиться посреди любой схватки не дай Бог — не знаешь, откуда прилетит: утро начинается солнцем, а через час небо — в облаках; откуда ни возьмись, врывается ветер и ну швырять в глаза песком и пылью, а вслед за облаками уже ползут тучи; одна охлестнет дождем, другая — снежной крупой, а там, глядишь, и завьюжило; и так — по три раза на дню… Именно такой она и была в том году, будто дав слово изо всех сил мешать нашим встречам, потому что мы стали встречаться после работы в городе. И если погода не загоняла нас на выставку или в книжный магазин, то шатались по улицам, глазели на церкви, на старинные здания с вычурными деталями, на дряхлые особнячки, чудом оставшиеся на задворках или зажатые унылой кубической застройкой, и отыскивали уголки, где можно, не спеша никуда, посидеть и поболтать.
Той весной мы поняли, как мало знаем город. Мы открывали его заново и фантазировали: хорошо бы сделать и издать фотоальбом, где бы одну главу мы посвятили флюгерам, вторую — башенкам, третью — старым козырькам и наличникам, четвертую — узорчатым решеткам, — и сочиняли вместе воображаемые тексты к главам, и каждая глава в том альбоме была поэмой!.. А когда попадался на глаза особенно красивый особнячок, мы представляли себе, как там поют двери, скрипят половицы и вздыхают стены, а ночами в окна скребутся ветки старых яблонь, и я не выдерживал:
— Как бы хорошо пожить с тобой в таком!.. — а ты насмешничала: "Хорошо бы, душенька, еще каменный мост через пруд построить"… — и любой сказанный тобой пустячок меня восхищал; мне хотелось тебя целовать, но люди кругом мешали излить нежность открыто; я брал и целовал твою руку, а ты откликалась особенным блеском глаз. И когда я говорил тебе "ты", это звучало так, будто это "ты" — с большой-пребольшой буквы. И если кто-то бросит мне: "Не кощунствуй — с большой буквы знаешь к кому обращаются?" — я отвечу: знаю! Потому-то, когда говорю ей "Ты" — то имею в виду мое божество.
Обычно мы встречались с Тобой во дворе детсада, где днем обитала Твоя Алена — у Тебя осталась договоренность с мужем: он отводил ее туда по утрам, а Ты забирала ее после работы. Так я познакомился с Аленой.
Мы с Тобой не договаривались, как мне себя с ней вести при знакомстве; конечно же, я был ужасно виноват перед ребенком, но не хотелось ни заискивать, ни подкупать ее шоколадками или чем-то еще — дети это прекрасно секут, воспринимают только как слабость взрослых и лишь презирают за них; всё должно быть просто и естественно, решил я, и когда Ты представила меня ей впервые — сказал спокойно и доброжелательно: