— Что тебе не нравится? — меж тем спрашиваю безучастно. — Жизнь как жизнь, — а сам думаю: какую несу чушь! Неужели я настолько пуст — как сухая тыква — что меня уже ничем не всколыхнуть?
Она взрывается в ответ:
— Как ты мне надоел со своим философствованием — ты им свою мягкотелость оправдываешь! Ты даже вытрахать меня как следует не можешь! Вот найду себе молодого!
По некоторым признакам, она опять в кого-то влюблена — я уж ее знаю — а я даже рассердиться не в состоянии.
— Не с той ноги встала, что ли? — говорю спокойно. — А я, между прочим, тебя хотел и не мог растолкать, — хотя на самом деле сейчас даже не знал точно: хотел я ее или нет, и гладил лишь по привычке?
— Так ты мужик — или не мужик? Какой ты, Вовка, стал вялый, расслабленный — как мерин! Из тебя песок скоро сыпаться будет!
— Что делать! Против природы не попрешь.
— О, господи, да не занудствуй ты!.. Неужели ты не можешь заработать столько, чтоб мне хотя бы не вставать чуть свет?
— Я не виноват, что мне мало платят.
— Но ты же Вла-ди-мир! — ноюще пропела она. — Ты должен миром владеть, завоевывать его для меня, а ты!..
— Я не завоеватель.
— Ну почему ты такой размазня? Почему я должна тащиться на работу по этому холоду, зарабатывать эти паскудные деньги, видеть эти рожи?
— Между прочим, Фауст у Гете, в конце концов, пришел к простой мысли: главное — наполнить свою жизнь работой.
— Тьфу, соцреализм какой-то!
— Да, неоригинально — но гениально просто.
— Но Фауст — немец! — опять заныла она. — А меня работа уже высосала — у меня ничего не осталось: ни души, ни сил, ни энергии, — ленивая, тупая скотина! Я такой стала рядом с тобой, потому что ты — неудачник, жалкий кандидатишка! Таких, как ты, миллиарды, и от их кишения жизнь ни на йоту не меняется!.. — после этого взрыва она опустила в изнеможении руки и поникла плечами. Впрочем, бушевала и ругалась она не совсем всерьез; у нее для этого не хватало страсти — одно раздражение, и за неимением никого под рукой оно вылилось на меня. Полагалось бы обидеться на нее — или пожалеть, но у меня для этого нет уже ни обиды, ни жалости.
— Даже если ты не будешь ходить на работу, — сказал я нудным, противным себе самому тоном, — все равно тебе придется вставать и что-то делать.
— Но могу я иногда позволить себе лечь и полежать?
— А ты и так, когда хочешь, ложишься и лежишь.
— У тебя на всё — одни издевки! — и, будто зарядившись злой энергией, что выплеснула на меня, она поднялась, накинула халат и ушла в ванную.
* * *
За завтраком я продолжил этот разговор с ней:
— Знаешь, что я подумал? Чтобы нам отдохнуть друг от друга, поеду-ка поживу в деревне. Люблю это время, конец зимы. Весна света.
— Да езжай в свою весну света, не заплАчу! — фыркнула она.
— И прекрасно. Днем соберусь и поеду. По-английски, не прощаясь.
Сын, войдя и усаживаясь на свое место за тарелку с омлетом, услышав обрывки диалога, не преминул откомментировать:
— Всё первенство, кто главнее, делите?
— Знаешь что? Учись не совать нос в чужие дела! — обрезала его мать. — Больше вникай в свои, а то опять сессию завалишь!
— Ни фига себе — "чужие"! — возмутился Игорь.
— Да, сын, мы всё делим свои королевства, — сказал я ему, чтобы смягчить ее раздражение, — хотя короли — голые, а королевства не стоят ни гроша.
Сын глянул на меня искоса, великодушно прощая мне родительскую нотацию. Я встал, вежливо чмокнул жену в щеку, потрепал сына по лохмам и пошел одеваться. Ирина сидела, опустив глаза, сын проводил меня тоскливым взглядом — ему хуже всех: надолго остаться с мамочкой одному, — теперь она его будет клевать вместо меня…
Да, уехать, — ситуация требует пусть маленького, но обновления. Хорошо, когда есть куда — хотя бы на недельку: уползти в нору, зализать раны, собрать себя в кучу. Насовсем?.. Да куда ж мне со своей картотекой, с папками, с архивом! Однако жить так: никому не нужным, каждый день слышать одно и то же… Где-то тут черта, за которой лишь быт и физиология, и одиночество вдвоем, самый тягостный вид одиночества. Не довод, что так живут миллионы… Но что делать? Что же все-таки делать?.. Не суицид же с запиской: "Прошу никого не винить!"?.. Будем отстреливаться, как солдат в бою: до последнего патрона, — а там…