Так вот оно и бывает: всем все понятно, а изменить — нет сил… Да, решено: вернуться в обед, собрать самое нужное, оставить записку, и — на вокзал!.. Что делать? Не герой.
2
Вместо недели там — уже месяц. Мотаюсь на работу и обратно. Ужасно много времени уходит на езду, но упорствую — когда-то же это должно кончиться: или сам устану мотаться — или приедет Ирина, истерзает упреками, попросит прощения, и с облегчением, покорившись, уже вместе — домой… Хорошо, хоть теперь не донимает сексуальный голод — как он терзал меня раньше, когда делал попытки жить в одиночестве!
Это приходило во сне, когда ты беззащитней всего: то преследует уродливая тетка в короткой рубашонке, с желеобразными целлюлитными бедрами в лиловых пятнах: облизывается и, растопырив руки, загоняет меня в угол; мне уже некуда деться, я в ужасе — и тут замечаю: да у нее же бельма на глазах — она меня не видит!.. То краду в магазине гвозди: тороплюсь, набиваю пакет, а они протыкают его насквозь, грозя выдать с головой; сую его в карман, а они торчат наружу, колют сквозь одежду тело… А ведь и этот сон, если подумать — тоже эротический… После них невозможно уснуть; встаю, накидываю старый полушубок, и — на улицу: справить нужду, остыть и успокоиться… Остывал, успокаивался, возвращался и засыпал снова. И снова — эти проклятые сны…
Измотанный ими, я пялился в замерзшее окно в морозных узорах, расцвеченных синими, желтыми, малиновыми искрами от луны за окном, и с тоской думал о свободе; она издевательски звучала в сознании стихотворной строкой: "Свобода приходит нагая…" Так вот, значит, она какая, эта свобода — жестокая, жадная, уродливая соблазнительница?..
Я поражался этой природной силе в своем организме и настойчиво продолжал проверять: могу я владеть собой — или я лишь обезьяна с мозгом в кило шестьсот?.. Давно ведь известно: воздержание дарит человеку необыкновенную энергию действия, силу мышления, сверхчуткость, ощущение красоты… — а у меня вся энергия уходит на сопротивление своей природе!.. И сдавался, возвращаясь под бок к жене, презирая себя… Ох, эта унизительная зависимость, в то время как от остальных зависимостей, кажется, уже освободился!.. Ее не замечаешь, пока удовлетворен — и тотчас она дает себя знать, стоит остаться одному… Издерганный ею, я ломал голову: как бы отправить этот заповедник природы в себе на покой? — с каким удовольствием я тогда скажу себе: свободен! Наконец-то свободен!.. А теперь, если и просыпаюсь с неясным томлением — заглушить его проще простого: полчаса чтения — и спишь потом, как праведник.
Временами думаю об Ирине и о том, что нас связывает… Можно ли назвать то, что нас связывает, хотя бы с натяжкой, "любовью"?… Слабеет сексуальная связь, и всё на свете вместе с ней кончается; не хватает в душе какого-то эликсира, который дает энергию отношениям… Ну что ж, значит, не дано; теперь надо просто тянуть с достоинством до конца, и всё… Перебрать друзей — так кто из них счастлив по-настоящему-то?.. А ведь у нас было! Значит, поблагодарим судьбу хотя бы за это… А то ишь чего захотел: счастья, да еще — вечного!
* * *
А когда приезжал из деревни в институт — она звонила мне на кафедру:
— Ты что, совсем бросил нас?
— Нет. Отдохну, наберусь сил и вернусь, — спокойно отвечал я.
— От нас отдыхаешь?.. У тебя что, появилась женщина?
— Да нет никакой женщины; просто в городе обрыдло.
— Обрыдло ему, видите ли! А о сыне ты подумал?
— Ему пора самому о себе думать.
— А обо мне? Обо мне ты подумал?
— Я долго думал о вас. Почему бы теперь не подумать о себе?
— Эгоист! Ты испортил мне жизнь — у меня были такие возможности!
— А ты уверена, что те возможности были лучше этих?.. Впрочем, можешь наверстать упущенное!
— Дурак, я всё отдала тебе!..
— Неправда, не всё, — продолжаю вяло отбиваться, слыша ее голос где-то не периферии сознания, а сам думаю: потерплю еще; переступить через скуку никогда не поздно. Странно только, что время идет, а домой не тянет. Так что подождем еще… Неужели я и в самом деле — настолько черствый эгоист?..
* * *
И весна в том марте была подстать мыслям — холодной. Правда, в городе днем уже развозило, а в деревне сугробы лишь подернулись белой, словно сахарная, глазурью и днем сияли на солнце до рези в глазах, а ночами глазурь превращалась в каменный наст… Но чистый, сияющий снег уже не радовал: сколько может тянуться проклятая зима?
В то утро я встал раным-рано — надо было подготовиться к внеочередной лекции; вечером вернулся поздно, устал, уснул нечаянно и не успел… Вышел в темноте на крыльцо; дул теплый южный ветер: прорвало, наконец-то — весна торопилась, летела на широких крыльях, заняв все пространство от земли до неба в тучах. Ветер пах оттаявшим навозом, полынью, хвоей и, как мне показалось, цветочной пыльцой; я еще удивился: неужели она может перелетать за тысячи верст — оттуда, где уже цветут сады? И так хорошо было стоять едва одетым, чувствовать телом ветер, нюхать его, видеть блеск наста — он светился сам, без единого огонька вокруг — и ощущать нарастающее возбуждение от предстоящего дня.