Потом мы говорили с ним обо всем сразу, а из нас двоих больше говорил я — меня подначивали на это, и меня несло — я был в ударе, замечая боковым зрением, как Надежда таращится на меня.
В десять вечера хозяин спохватился:
— А ты что, мать, расселась? Давай-ка домой; я тебя провожу. А ты посиди, — попросил он меня, — я скоро.
Я сказал, что тоже с удовольствием пройдусь, и мы втроем прошли в прихожую, оделись и вывалили на улицу.
* * *
Ветер, дувший весь день, ослабел; зато хлопьями валил снег; его несло и кружило; под фонарями вились снежные струи; газоны, тротуары, крыши домов, — все залеплено снегом; темнели только стены и узкие полосы мостовых, где мчались машины. Вот тебе и весна!.. Снег приглушил звуки; пахло, как в свежевыбеленной комнате, и легко дышалось.
Обрадовавшись снегу, Надежда бросила нас и побежала вперед, подняв лицо навстречу снежному вихрю и декламируя:
Падай, снег, с небесной высоты!
Поскорее все собой укрой!
Чистоты! — молю я. — Чистоты!..
Повернулась к нам и крикнула:
— Угадайте, чьи стихи?
Естественно, угадать мы не могли.
— Я их в шестнадцать лет писала! — засмеялась она, кружась в неком подобии танца, и вокруг нее кружился снежный вихрь; из нее просто фонтанировала энергия; я вспомнил ее быстрый легкий шаг, когда догонял утром. Всего лишь утром! Казалось, я ее знаю уже давным-давно.
Она жила в двух кварталах от Арнольда.
Чем ближе к дому, тем озабоченней она становилась.
— Ох, и будет мне сейчас! — не выдержала она: тяжко вздохнула.
— Тебе сегодня стоит задать взбучку, — проворчал Арнольд. — Но если будет руки распускать, возвращайся — мы тебя в обиду не дадим!
Было это сказано, скорей, из вежливости и никого ни к чему не обязывало; да и каким образом мы бы стали ее защищать?.. У ее дома мы с ней попрощались, но она все стояла в дверях подъезда и уходить не желала.
— Давай, давай, иди! До завтра! — махал ей рукой Арнольд.
Наконец, она ушла, а мы повернули обратно.
Ветер совсем стих; снегопад стал теплым. Мы с Арнольдом шли и, не спеша, разговаривали, теперь — о Надежде:
— Чую, задаст он ей сегодня трепку! — посмеивался он. — По моим наблюдениям, он ей спуску не дает; наверняка, уже звонил в Дом Молодежи, — и добавил доверительно: — Не узнаю ее сегодня: то домой бегом бежит, а тут — как сорвалась. Влюбилась явно.
— В кого? — не понял я.
— В тебя — в кого же еще!
— А я понял, что у вас роман — ты с ней накоротке.
— Да ты что — я не могу дождаться своей жены! — возмутился он. — А что с Надеждой накоротке — так я со всеми так… Нет, не узнаю ее сегодня: то сереньким воробышком прыгала, а тут… — и добавил с удивлением: — Смотри-ка, а ведь заметная женщина!
— Скорее, странная, — поправил я. — Ничего особенного — а внимание обращает… — и тут же себя одернул: чего это я губу раскатал — она же к мужу ушла! — и, чтобы отвлечься, стал расспрашивать Арнольда о нем самом.
А ему и в самом деле хотелось поговорить о себе, и как только я спросил — его прорвало и понесло… Он толковал мне о своих планах, и главным в этих планах, оказывается, была газета, которую он мечтал создать здесь: газета для учителей и школьников, этакий главный советчик и главный штаб образования в городе, со всеми их проблемами затем, мол, и вернулся, застрявши, казалось, в районе навсегда, и именно теперь, когда открылись такие возможности. Я еще усомнился: не слишком ли многого он хочет? — и он мне ответил, что для детей ничего не может быть слишком много… Оказывается, он уже и деньги нашел на газету, и заручился чьей-то поддержкой, и желал непременно, чтобы и я тоже сотрудничал в ней непременно — "ведь это же, как, старина, ни суди — а благородная миссия!.."- а я шел, слушал его в пол-уха, думал про себя: "Какой, однако, молодец — сколько в нем энергии!" — а воображение мое все еще занимала эта женщина в снежном вихре…
* * *
Вернувшись, мы снова сели на кухне, налили еще, и он продолжил долбить меня своими планами, а я опять слушал кое-как, думая, скорее, о том, что вот все они: он, Надежда, да, наверное, все, кто слушал меня сегодня, — живут своей жизнью, своими заботами, и — никакого им дела до того, что говорил я… Зачем я сюда приехал?.. Было нестерпимо грустно; забытые гвоздики рдели теперь тоскливо, как на кладбище; пуста была табуретка, на которой сидела давеча Надежда, и тоскливо торчал погашенный свечной огарок…
Неожиданно в прихожей раздался звонок; мы переглянулись.
— Это пьяный сосед, — прошептал Арнольд. — С ним бывает: недоберет и приходит добавку клянчить… Ну его!