— Похоже на то, — говорит Кас. Он медленно качает головой, слегка хмурясь, как будто еще не осознал все это. — Чинди свое дело знает: полагаю, на этот счет она сказала правду. И в чем-то я определенно… ощущал себя иначе, уже несколько месяцев. Но… — он набирает воздуху, — это же не лекарство, ты понимаешь. Пока повреждены мои перья, я не могу набирать и запасать могущество. И не могу… в общем, говоря прямо, не могу себя вылечить. И никого не могу вылечить.
— Я уже понял, — отвечает Дин. — Не лекарство. Понял. Но т-теперь ты хоть не просто пуф! — и исчезнешь. Правда?
На лице Каса появляется улыбка.
— Не просто пуф — и исчезну, — соглашается он.
Это не лекарство от рака. Но это уже что-то.
На самом деле, это огромный шаг. Если Кастиэль, как это ни ужасно, все же умрет (это по-прежнему леденящая душу мысль, но каким-то образом она уже превратилась в рядовую возможность, которую Дин обдумывает ежечасно) — если случится самое худшее, то, по крайней мере, что-то выживет. Кастиэль продолжит существовать где-то, в какой-то форме.
И куда бы он ни попал в итоге, возможно, Дин сможет к нему присоединиться.
«Родственные души остаются вместе», — сказала Чинди.
Родственные души…
— Это не идеальное решение, — говорит Кас. — То есть я имею в виду не исчезнуть. Я бы предпочел… не умирать вовсе. Остаться здесь с тобой еще на много лет. Но это определенно лучше, чем альтернатива, потому что…
— Я тебя люблю, — говорит Дин.
Сначала Кас только моргает от неожиданности.
— Я уже знаю это… — отвечает он медленно. — Мы же обменялись перьями… Ты прикладывал лед мне к шее. Я уже знаю это…
— Я просто хотел сказать, — поясняет Дин. — Я понял, что я этого еще не говорил. Наверное, и не обязательно это говорить, но не знаю… мне показалось, что надо сказать, чтобы ты знал наверняка…
— Это чудесно слышать, — прерывает его Кастиэль, сжимая его руки крепко, почти до боли. — Даже… даже удивительно, на самом деле, как чудесно это слышать, учитывая, что я уже знал об этом. — Он добавляет: — О, и я тоже тебя люблю. Ты же тоже об этом знаешь, верно? Надеюсь, что знаешь. Было бы безумием, если бы ты не знал. Потому что я люблю тебя до безумия.
И Дин узнает, почему об этом стоит сказать, даже когда другой человек уже знает.
Даже кода говорить об этом нет необходимости.
Об этом стоит сказать, потому что эти слова, произнесенные вслух, — может быть, даже особенно когда говорить их нет необходимости — это удивительно щедрый безвозмездный подарок. Если говорить их нет нужды, если этого не требуется, значит человек, говорящий их, хочет подарить этот подарок безо всякой причины. Значит он делает это из одной лишь заботы и нежности. И как бы ты ни был в этом уверен, как бы давно ты об этом ни знал, это как поцелуй в душу. Как теплое объятие в холодной ночи. Как очаг, у которого можно погреться.
Как гнездышко шелковистых перьев…
— Я люблю тебя уже, кажется… очень давно, — говорит Кас. — Сначала я не распознавал это чувство, но… на самом деле, я никогда не мог оторвать от тебя глаз. Я думал о тебе; часто я просто… размышлял о том, как у тебя дела и что ты делаешь, и постоянно надеялся, что с тобой все в порядке. Я волновался за тебя беспрестанно и всегда ждал встречи. Ты знал? — Дин медленно качает головой. Кас продолжает: — Я никогда ничего больше так не ждал. Среди всех этих битв и войн это была моя единственная отрада. Даже если это был лишь заурядный визит по поводу дела, или какой-то проблемы, или чего-то незначащего, и даже если я знал, что мы скорее всего лишь поругаемся в итоге, я всегда ждал встречи. — Он молчит какое-то время, глядя на Дина (который лишь смотрит на него, не в силах заговорить). Наконец Кас продолжает: — Долгое время я не понимал, что это, ведь я никогда раньше подобного не испытывал. Но, когда я осознал, что могу умереть и покинуть тебя, мне вдруг стало ясно: я так сильно тебя люблю. Правда люблю. И с тех пор я ощущаю это только сильнее.
Чувство, которое переполняет Дина, пока он слушает все это, — настолько мощное, настолько теплое, что ему кажется, будто что-то лопается внутри. Что-то расцветает.
И Дин понимает: вот в такие моменты растет душа.
Вот сейчас цветок распускается из бутона еще больше. Не только оттого, что ты любишь кого-то. А еще и оттого, что любят тебя. Конечно, и все прочие человеческие эмоции наверняка вносят вклад: и смех, и дружба, и простые мгновения счастья, должно быть, оказывают свой эффект. И горькие моменты тоже: когда изливаешь свою любовь, не зная, встретит ли она взаимность; и боль, и печаль, и чувство потери; и осознание смертности… это доступное только людям осознание близости смерти и скоротечности жизни, ее невероятной хрупкости. Все это, конечно, наверняка считается. Но сейчас Дин абсолютно уверен, что человеческая душа существенно вырастает уже просто оттого, что ее любят. Это как солнце, светящее на росток, как дождь в пустыне.
Дин представляет себе хрупкую молодую человеческую душу Кастиэля и все, что выпало на ее долю за последние восемь месяцев. На что похож теперь этот цветок?
«Славная, — сказала Чинди. — Много любви».
Дин решает, что еще немного не повредит.
— Очень люблю тебя, Ти-берд, — говорит Дин. — Очень люблю тебя. Правда. — Слова выходят так легко, что кажется сущим безумием, что он никогда раньше их не говорил. И, глядя на свет в глазах Каса, Дин думает: «Я должен был сказать ему это уже сотню раз. Надо наверстать упущенное».
— Ты еще устанешь это от меня слышать, — предупреждает Дин.
— Очень в этом сомневаюсь, — шепчет Кастиэль.
========== Глава 50. Когда тебе станет лучше ==========
— Если ты еще КОГДА-НИБУДЬ, — говорит Сэм следующим утром с гневным выражением лица, — ХОТЬ РАЗ такое выкинешь…
— Я знаю, Сэм, знаю, — отвечает Дин. Он морально готовился к этому разговору.
— …ХОТЬ РАЗ, то я… я… — Сэм умолкает и тяжело откидывается в кресле. Он даже не трудится закончить фразу, только тяжело вздыхает и смотрит из окна госпиталя на сияющий зимний пейзаж снаружи. Свежий слой выпавшего за ночь снега превратил больничную стоянку в блестящее белое поле. Где-то там стоит Импала — один из многих снежных холмиков внизу.
Дин надевает рубаху, сидя на краю больничной койки. Джинсы и ботинки уже на нем; его и Каса выписывают через час, и Сэм появился полчаса назад со сменными комплектами одежды для них обоих. (Медсестры так и не развезли их прошлым вечером; вместо этого Дин и Кас спали в составленных рядом койках в этой тихой палате на шестом этаже.) Касу пришлось унести свою одежду в пакете, чтобы переодеться в нее позже, так как доктор Флагерти позвал его вниз для последних анализов. У них было всего несколько минут, чтобы побеседовать втроем — Кас едва успел рассказать Сэму о том, что произошло за Завесой, прежде чем сестра увела его на заключительное обследование перед выпиской.
Теперь Сэм и Дин остались в этой маленькой палате вдвоем. Это их первая полноценная возможность поговорить, и становится ясно, что Сэм совсем не рад тому, как сложился вчерашний вечер.
Молча застегивая рубаху, Дин бросает еще один осторожный взгляд на брата. Сэм только глядит на зимний вид из окна.
«Но я должен был это сделать, — думает Дин. — Я должен был отправиться за Завесу». У него же на самом деле не было выбора. Ведь Кас был при смерти…
Дин невольно смотрит на койку Каса. Он прекрасно знает, что Кас внизу — Кас ушел всего несколько минут назад, — но видеть его койку пустой неожиданно неуютно. Последний набор анализов не обещает ничего серьезного — они нужны, просто чтобы убедиться, что внутреннее кровотечение действительно прекратилось. Кас уже в порядке (во всяком случае, в краткосрочной перспективе). Но все равно трудно не волноваться. Прошлой ночью, когда они оказались вдвоем в этой палате, заснуть оказалось совсем непросто: даже несмотря на сокрушительную усталость, охватившую Дина, и даже несмотря на боль во всех мышцах, каждый раз, когда он проваливался в сон, через час или около того он, вздрогнув, просыпался, охваченный паникой в уверенности, что Кас в какой-то беде. Полуоформленные кошмары пробирались в его сонный разум. В основном сцены этого ужасного дня: как Кас потерял сознание на тропе, как он лежит на белом ковре в гостинице, как они в вертолете… как Кас давится кровью, как он едва дышит, как обмякла его рука.