— Она из незнатной семьи, рано начала помогать семье. Я знаю, что она совсем ещё девочкой была в караване Гундьокки, и поэтому опасалась за свою жизнь. Даже сейчас за этими женщинами охотятся. Мы были с ней в «Кошачьем языке», и на неё напал один из тех, кто был в том караване. Думаю, что несколько лет назад дела с этим обстояли ещё хуже, так что она нанялась в охрану за море и несколько лет провела там. Вернулась совсем недавно.
Ульпин терпеливо всё выслушал, а потом сказал:
— Я показал тела человеку из Серых Капюшонов. Знаешь, что он сказал: эта Кейлинн не охранница, она убийца.
— И что с того? Она защитила меня. Может быть, именно такой человек мне и нужен рядом.
Ульпин зло хохотнул:
— Глупый мальчик, ты ослеплён чувствами к ней! Эта женщина кажется тебе счастьем твоей жизни: она красива, сладка в постели, да ещё и может защитить тебя, пока второе сердце не раскрылось. Но я скажу тебе другое: с тобой рядом не должно быть никого, кого ты не можешь читать так же легко, как свиток.
«Но если я люблю её!» — хотелось выкрикнуть Эстосу в ответ, но он понимал, что отец рассмеётся ему в лицо. Он бы сам рассмеялся себе в лицо месяц назад. У него никогда не было долгих отношений с женщинами; с любовницами на одну ночь было проще. Когда ему выделили собственные покои в усадьбе, он приказал переделать почти все комнаты по собственному вкусу, но комнаты жён и наложниц не трогали, потому что он никогда не думал, что у него кто-то появится. А потом он встретил Кейлинн… И нет, он не полюбил её с первого взгляда, но потом, когда они говорили на заднем дворе «Кошачьего языка», она как будто увидел её настоящую, не жёсткую и неприступную, а ещё потом, когда он проснулся, и она сидела у его постели и подносила ему питьё, он ощутил прилив радости, восторга, признательности такой сильный, что он отдавался болью внутри. Но не той болью, которую он испытывал годами, а болью живой и сладкой, болью рождения чего-то такого, чего его сердце прежде не знало.
— Она не сделала ничего, что навредило бы нашему дому или мне, — ответил Эстос.
Это лучшее, что он смог придумать. Правду — ни о чувствах, ни о том, что Кейлинн была его лекарством, — он не мог сказать.
— Но мы не можем быть уверены, что так и останется в будущем. Или избавься от неё, или узнай, кто она такая, откуда эти умения… Люди, что напали на нас, не были бездельникам, которых нашли по кабакам. Вот у этого, — Ульпин указал на мужчину с раной в шее, — и ещё двоих татуировки башни Ургаты.
— Что это?
— Это вроде клана убийц где-то на Голодных островах. Только они не ограничиваются семьей и редкими усыновлениями, как в Картале, а берут всех подходящих и обучают.
— А вот этот как будто из местных, — Эстос склонился над другим телом.
— Этот отсюда. У него нашли знак полка Чёрных Стрел. Этих людей не так-то легко убить. Может быть, твоя Кейлинн просто слишком способная для охранницы караванов, и я к ней несправедлив. Но она должна покинуть наш дом до заката. Позаботься обо всём сам, иначе это сделаю я.
— Отец…
— То, что я позволяю тебе выгнать её, — уже милость! — резко оборвал Эстоса Ульпин. — Я мог приказать убить её. Ты должен быть благодарен мне!
Он ждал, что сын склонится перед ни в поклоне, выражающем покорность, но Эстос не собирался покоряться ему сейчас.
— Если она покинет поместье, я уйду вместе с ней.
Эстос сам удивился тому, насколько спокойно, даже равнодушно, произнёс это, хотя в сердце сейчас закручивался тёмный яростный вихрь. И из самой гущи, самой тьмы этой упрямой ярости он вдруг увидел ясно как никогда, что любит её, кем бы она ни была. Именно сейчас в обрамлении страха и гнева, это чувство вспыхнуло в нём до боли ярко.
Ульпин несколько мгновений смотрел на него, точно не мог поверить, что расслышал правильно.
— Что?!! — взревел он, когда понял. — Что ты сказал? Ты принадлежишь этому дому и служишь ему!
— Я могу служить Соколиному дому и пребывая за стенами поместья.
— Ты будешь служить ему в том месте, которое я тебе укажу! Я позволил тебе притащить сюда эту побирушку, но я готов смириться с побирушкой — не с убийцей.
— Она не…
— Ты ничего о ней не знаешь! — выкрикнул отец. — Ты как фазан, который при виде самки дуреет и перестаёт замечать, что за ним охотится ястреб! Она уйдёт, а ты останешься! Это моё слово.
— Если ты не позволяешь ей остаться, — упрямо заговорил Эстос, — то я тоже…
— Как ты смеешь?! Как ты смеешь так говорить со мной, мальчишка! Как ты смеешь спорить с первым господином?! — Ульпина начало трясти от негодования.
Лицо его было не столько гневным, сколько удивлённым. Он давно уже не встречал никакого сопротивления — тем более в своём доме.
— Я не хочу быть непослушным сыном, но ты приказываешь то, что я не мо…
— Замолчи! Замолчи немедленно! Каждым своим наглым словом ты приближаешь кару!
Эстос, стиснув зубы, уставился в пол. Хорошо, если отец запрещает ему говорить, он и не будет. Но это не значит, что он ему покорится. Сейчас противоречить отцу и стоять на своём было до смешного легко: не могло быть кары страшнее, чем расставание с Кейлинн. Она была его жизнью, во всех смыслах этого слова.
— Одумайся… — Ульпин тяжело дышал.
— Нет, — твёрдо произнёс Эстос.
Он успел почувствовать, как вокруг отца собирается магия, как будто из воздуха вытягиваются невидимые нити. Эстос попытался выставить защиту, хотя и понимал, что не успеет. Он был намного слабее отца, а значит — медленнее. Медленнее открывалось второе сердце, медленнее сотворялось колдовство.
Глвав 14. Шрамы
Эстоса сшибло с ног — точно ударила в спину невидимая исполинская рука. А потом она накрыла его и придавила.
Он лежал на полу, распластавшись, и сверху на него давила ужасающая тяжесть. Ему казалось, что рёбра сейчас хрустнут… Дышать было почти невозможно, а уши заложило. Эстос понимал, что не умрёт — второе сердце сохранит ему жизнь, даже если грудная клетка будет поломана и расплющена, — но животный страх было не побороть. Он бился в голове, заглушал все мысли.
Из носа у Эстоса пошла кровь.
Отец заговорил, и Эстос слышал его словно через слои плотного войлока.
— Только в память о твоей матери я пощажу тебя за неповиновение. Твоя девка должна покинуть поместье, и вечером ты явишься ко мне и сообщишь, что сделал это. Это моё последнее слово.
По стуку шагов Эстос понял, что отец ушёл из зала. Он ушёл, но заклинание его осталось и продолжало давить.
В глазах начало темнеть, в груди и спине была такая боль, что невозможно было открыть второе сердце. А потом Эстос потерял сознание.
Когда он очнулся, от заклинания оставался лишь малозаметный, едва ощутимый след, но всё тело болело, как будто его пережевала и выплюнула какая-то гигантская тварь.
Эстос толкнулся руками от пола и с трудом сумел встать на колени.
Он начал медленно, размеренно дышать.
Он полуползком добрался до кресла, и, оперевшись на него, поднялся на ноги. В голове начало проясняться, боль тоже постепенно уходила, оставляя после себя тупую звенящую пустоту. Эстос с трудом мог вспомнить, что вообще произошло.
Чуть пошатываясь, он пошёл к дверям. Стража всё ещё стояла возле них.
— Который час? — спросил Эстос.
— Недавно звонили третий утренний…
Не так уж много времени прошло.
Отец… Ему надо поговорить с отцом во что бы то ни стало! Даже если тот снова сделает то же самое или даже худшее. Или нет? Что если гнев отца обрушится ещё и на Кейлинн? Её такое заклинание может убить.
Хотя… Хотя отец был прав. Убить Кейлинн не так-то просто.
Эстос понимал, что если он закроет проход в свои покои, то никто, даже сам Ульпин Вилвир, не сможет прорваться через преграду, чтобы схватить Кейлинн. Но что дальше? Долго ли они просидят внутри? Через несколько дней им всё равно понадобятся вода и пища.
А все прочие заклинания, что были известны Эстосу, были всё равно что искорки по сравнению с пламенем, которое мог зажечь первый господин и другие колдуны Соколиного дома.