Все, что понял из этих инструкций Поворотов, так это то, что «при выявлении факта неизвестного ранее природного катаклизма» никакие инструкции уже не помогут, а бумажка эта написана для душевнобольных, а может и душевнобольными. Пытаясь разобраться, что за ребус придумали военные, Леонид Валерьевич вспотел, но вдруг догадался, что никакие это не игры, а готовит армия что-то грандиозное, и, скорее всего, смертельно опасное. Он со страхом поднял на капитана Червякина глаза, но на лице особиста не дрогнул ни одни мускул.
— Исполняйте. И что бы никаких сплетен и домыслов! — сухо бросил Червякин и покинул перепуганного Поворотова.
4-го сентября, ближе к вечеру, где-то в сотне километров от города военные произвели подземный термоядерный взрыв с экскавацией, зарядом мощностью в семь килотонн. Ничего страшного не произошло, даже стекла нигде не вылетели. Поворотов был счастлив, как может быть счастлив человек, столкнувшийся нос к носу со смертью, и сумевший от нее улизнуть. Чтобы военные там не устраивали, город был цел, и никто из горожан не пострадал, — а больше председателю горисполкома ничего и не нужно было. Но на следующий день, удивительно ясный, с неба вдруг посыпался снег. В свете солнца он искрился, и казалось что воздух, — вся толща атмосферы вплоть до самого космоса, насыщена корпускулами живого электричества. Люди выходили на улицу, с улыбками недоумения оглядывались по сторонам, а невозможный снег оседал им на плечи, на головы, ложился в подставленные ладони, покрывая красно-бурый город золотистым пухом. И казалось горожанам, что попали они в детство, где чудо возможно, и морщины на их лицах разглаживались, а сердца сжимались в сладкой тоске. И в этом ирреальном, укутанном ангельским сиянием городе, только пятерня заводских труб оставалась несокрушимой истиной, — коричневые исполины безжалостно и где-то даже равнодушно драли когтями сияющую ткань атмосферы, оставляя за ногтями черно-бурые борозды толи клубящегося дыма, толи запекшейся крови, как делали это вчера, и десять лет назад, а может и с самого рождения планеты.
— Завод — вот истинный Ирий, — заключил Аркадий Юрьевич, наблюдая из окна, как заводская копоть поганит небо. — Мировая ось, вокруг которой вращается наша жизнь. Наш, черти бы его забрали, самый развитой социализм.
Но затем с запада ветер пригнал облака, солнце скрылось и оказалось, что пух этот бесцветный, вернее бледно-серый, и даже грязноватый. Город вмиг постарел, осунулся, как-то сжался серыми тенями. Люди стряхнули с плеч остатки невозможного снега, а с лиц — улыбки, и разбрелись заниматься повседневными делами. Чудес не бывает, и нечего по ним тосковать.
Историк Семыгин дозвонился до поликлиники и спросил доктора Чеха, что он обо всем этом думает.
— Какой-то минерал, я полагаю, — ответил Антон Павлович. — Я же не геолог. Слюда, может быть, или еще что.
То, как тоны частичек слюды попали в воздух, друзья по телефону обсуждать не стали, они и так были уверенны, что этот феномен — результат взрыва ядерной бомбы. Гораздо больше Антона Павловича интересовало радиоактивное загрязнение, потому как заказанного в области антирада доктору Чеху не дали, заявив, что никакого радиоактивного заражения на территории ПГТ Красный быть не может, следовательно, и надобности в подобном лекарстве у доктора Чеха быть не должно. Но слюдяной снег радиоактивен не был, и доктор Чех немного успокоился, но только немного, — он чувствовал, что этим дело не кончится. И это чувство переросло в уверенность, когда на следующий день порог его кабинета переступил Никодим.
Мальчик подошел к столу и замер перед доктором Чехом. Взгляд его был глубок и бесстрастен, и Антон Павлович вдруг понял, что Никодим его изучает, внимательно следит за его реакцией, мимикой, поведением. Словно доктор Чех не человек вовсе, но бактерия, зажатая между стекол под объективом микроскопа. Антону Павловичу стало не по себе, и он даже не сразу нашелся, что сказать, но затем взял себя в руки, прокашлялся, произнес:
— Никодим. Здравствуй. Что привело тебя ко мне?
— Смерть, — ровно ответил мальчик, не сводя с Антона Павловича глаз.
«Ну вот и все», — только и подумал Антон Павлович.
Он медленно опустился на стул. Страха он не испытывал, скорее ощутил облегчение, потому что будущее было предрешено, и ответственность прошлого и настоящего потеряли весомость, лишились смысла, и доктор Чех вдруг задался вопросом, а есть ли он — смысл, хоть в чем-то?.. И еще доктору Чеху вдруг пришла в голову мысль: не передать ли Никодиму свой многолетний труд по изучению мутаций жителей Красного?..
— Как это случится? — спокойно спросил доктор Чех. — Как я умру?
— Ты — нет. Твоя жена — да.
Антон Павлович вскочил на ноги.
— Аля?! — вскричал он.
От обреченного спокойствия не осталось и следа, страх за близкого человека впрыснул в его кровь адреналин, биение сердца быстро набирало обороты, лицо заливал пот.
— Что?! Что с ней случится?! Говори же!
Но Никодим молчал, все также пристально следя за собеседником, и во взгляде его чувствовалась жадность, словно он любовался великим творением природы или искусства и никак не мог насытиться. И доктор Чех, вглядываясь в глаза-пропасти мальчика, вдруг понял, что скрывающаяся в нем сила бесполярна, она куда ближе по родству природной стихии, которой неведомо ни добро, ни зло, в том понимании, как это видят люди. Никодим и в самом деле был новым человеком. В океане жизни, заполненном плавающими глыбами устоявшихся добродетелей, моральных и этических ценностей, он строил свои маяки и ориентиры, — старые были для него неприемлемы. Никодим не был бесчувственен, но чувства его питались иными, не известными ранее энергиями, а потому не могли походить на обычные человеческие эмоции. В ту секунду доктор Чех понял, что никогда не сможет понять Никодима, как не смог бы понять пришельца из далеких звезд.
Антон Павлович рухнул на стул и спрятал лицо в ладонях. Его охватило бессилие, ему казалось, что вдруг и неожиданно его окружили железобетонные стены, отгородившие его не только от жизни, но и от будущего, раз и навсегда отобрав иллюзию, что он имеет отношение к своей судьбе, что он может на нее влиять, тем более — влиять на судьбы других людей. Безысходность была столь велика, что Антон Павлович готов был разрыдаться.
— Уходи, — тихо произнес он.
— И не только она, — сказал мальчик, и положил на стол перед доктором Чехом лист бумаги.
Антон Павлович поднял на бумагу глаза. Заголовок гласил:
«Они умрут завтра».
Далее следовал список из двадцати семи человек. Первое имя принадлежало его жене Алевтине. Второе — Ивану Староверцеву. Замыкал этот список дворник Гном.
На осознание того, что Никодим приговорил собственного отца, Антону Павловичу понадобилось несколько секунд, а следом он с поразительной четкостью понял, что любые попытки сохранить жизнь людям из списка тщетны.
Ночью он почти не спал, лихорадочно придумывая и тут же отвергая способы защиты супруги, а когда ненадолго впадал в дремоту, тут же просыпался и крепко обнимал жену, словно боялся, что она исчезнет, растворится в воздухе, словно фантом. На утро Антон Павлович выглядел разбитым и осунувшимся, и Алевтина Аркадьевна сильно обеспокоилась состоянием супруга. Но еще больше ее обеспокоило заявление Антона Павловича, что никуда ни она, ни дочь сегодня не пойдут, и чтобы они не вздумали даже на улицу выходить. Доктор Чех был настроен воинственно, глаза его болезненно блестели, а в движениях чувствовалась резкость и нервозность, — Алевтина никогда раньше не видела супруга в таком состоянии, и это ее пугало. Она попыталась возразить, что ей надобно на работу, а дочери в школу, но Антон Павлович заявил, что раз в жизни может себе позволить воспользоваться служебным положением, и выпишет обеим больничный. Убедившись, что женщины выполнят его наказ, доктор Чех заторопился в поликлинику. Чувствовал Антон Павлович, что сегодняшний день станет для города безумием.