Погода незаладилась с самого утра. Привычные в это время года западные ветра вдруг стихли, а с востока нагрянул холодный циклон, и принес студеный ливень. Жесткие струи хлестали по городу так, словно это была не вода, но кожаные кнуты.
Антон Павлович промок до нитки. В своем кабинете он переоделся в сухое, подошел к окну, открыл форточку. Ливень шипел и пузырился в канавах, над текучей грязью улиц и тротуаров поднимался пар, и казалось, что там, за окном, какой-то небесный алхимик варит в кипящем свинце новый день, который, как и золото, так и останется всего лишь идеей, и ни за что не выкристаллизуется в свершившийся факт.
Через два часа усилившийся ветер оттеснил ливень на запад, но сам ветер не стихал, и скоро превратился в настоящий ураган. Шквал с воем крутил вокруг города кубокилометры сырых воздушных масс, все сильнее сужая диаметр и набирая скорость, пока не превратился в торнадо.
— Господи… — выдохнул Антон Павлович, глядя как смерч взбирается на заводской холм. Даже отсюда Антону Павловичу было видно, как вырываются с корнями деревья и разлетаются, словно игрушечные, автомобили. — Только бы обошлось…
Торнадо беспредельничал три часа. Он прошелся по территории завода, расшвыривая бетонные плиты и чугунные чурки; будто гнилые нитки порвал стальные тросы высоковольтных передач, покорежил и обрушил опоры; спустился в город, превратив в щепы несколько деревянных бараков. Затем пересек черту города и распался в реке, успев высосать из нее не одну тону рыжей воды. И тут же включилось, словно кто-то в ожидании сигнала сидел на облаке, и теперь повернул небесный рубильник, слепящее солнце.
Сердце Антона Павловича было полно тревоги за близких, но он не мог покинуть поликлинику, — к нему начали поступать пострадавшие. Доктор Чех послал домой санитара и когда тот вернулся с вестями, что с женой и дочерью все в полном порядке, почувствовал такое облегчение, словно со вчерашнего дня вместо атланта держал на плечах небесный свод и теперь, наконец, его сбросил.
Последствия торнадо были ужасны, к вечеру в поликлинику поступило шестьдесят два человека, треть — в тяжелом состоянии. Но хуже было другое — погибшие. Полищук со своими дружинниками обнаружил и опознал восемнадцать трупов, включая Ивана Староверцева, — все соответствовали списку Никодима, а из этого следовало, что, либо пока не все трупы найдены, либо Никодим допустил ошибку. В последнем доктор Чех сильно сомневался, хотя Алевтина и осталась жива. Что-то тут не сходилось, не состыковывалось, и это очень тревожило Антона Павловича. И, как оказалось, тревожился он не напрасно.
Вечером на город обрушился еще один дождь, на этот раз — рыбный. Вместе с водой из реки торнадо высосал всю речную живность, и зашвырнул ее высоко в атмосферу, где рыба обледенела, а затем метеоритным дождем обрушилась на город. Алевтина, услышав с улицы крики удивления и испуга, а также непонятные шлепающие звуки, вышла на балкон и перегнулась через перила. В этот момент замороженный лещ с зубами пираньи, смахивающий на наконечник копья, врезался женщине в затылок, переломив шейный позвонок. Алевтина стала последней — двадцать седьмой жертвой буйства стихии того злополучного дня, и единственной, погибшей от рыбы.
— Глава 9 —
В час, когда один день кончается,
а другой еще не настал,
в час, когда время застыло,
найди человека, который тогда и теперь,
от начала времен, управлял твоим телом,
ищи его хотя бы за тем, чтобы кто-то
отыскал его после, когда ты умрешь.
Г. Сеферис, «Костры святого Иоанна».
События требовали всестороннего анализа, но смерть Алевтины Аркадьевны отодвинула разговор историка Семыгина с доктором Чехом на целых два месяца. У Антона Павловича поседел левый висок, да и вообще выглядел он постаревшим лет на десять, и Аркадий Юрьевич не решался заводить с ним беседу на общественные темы, понимая, что другу в данный момент не до них. Скорбь, — она всегда очень личная, даже эгоистичная, и каким бы высокоидейным гражданином-общественником не был человек, посягать на его горе — это посягать на саму суть человеческую.
Военные активно участвовали в ликвидации последствий стихийного бедствия, что Аркадий Юрьевич, уверенный, что климатический катаклизм — следствие взрыва ядерной бомбы, прокомментировал следующим образом:
— Грехи замаливают.
Поворотову же было не до язвительности, факт урагана он не связывал с деятельностью армии, и на военных просто молился, потому что их помощь в восстановлении Красного оказалась неоценима. Почти две сотни горожан остались без крова, и их срочно требовалось обеспечить жильем. Было нарушено водоснабжение, а подача электричества осталась только в северном районе, и это притом, что со дня на день осень могла пролиться на город холодными дождями.
Пострадал и завод. Торнадо вскрыл стены одного из складов готовой продукции, сгреб в охапку тонны чугунных чурок, а затем, словно из скорострельной пушки, разметал смертоносные снаряды по округе. Эти снаряды с легкостью пробивали кирпичную кладку (местами стены обрушились полностью), корежили оборудование и рвали трубы. Именно так и погиб Иван Староверцев, железная болванка угодила ему в грудь, буквально разорвав несчастного контролера пополам. Иван знал об уготованной ему участи, накануне Никодим посвятил его в эту неизбежность, но прятаться от предначертанного не стал, напротив, известие принял с облегчением, потому что в жизни своей уже давно не видел никакого смысла, а в смерти надеялся найти успокоение. Когда торнадо ворвался на территорию завода, и гул его, похожий на работу жерновов диавольской мельницы, заставлял вибрировать стены заводских строений, Иван вышел стихии навстречу и с улыбкой смотрел на обезумевший ураган. В эту минуту он отчетливо вспомнил свою супругу, — не ту, которой она была на свадьбе или в моменты счастья беременности, но ту, чей образ он узрел в темном окне комнаты Никодима, — с окровавленной головой и черными гадюками, выползающими из глазниц. Иван больше не боялся своей жены, — ни живой, ни мертвой, демоны прошлого оставили его в покое, сумасшествие настоящего — не тревожило. Эта странная улыбка, в которой было больше отречения, чем покоя, осталась на его лице и после кончины, — с ней его и похоронили.
Директор завода Огрехин был одновременно и в ярости, и ужасе. Производительность предприятия резко упала, убытки были колоссальны. Почему никто не предупредил о надвигающемся шторме?! Почему возможность подобных катаклизмов не была учтена при строительстве завода?! И, пожалуй, самый животрепещущий вопрос: кто, в конце концов, будет за это отвечать?! Прекрасно понимая, что когда виновных нет, их назначают, Борис Поликарпович испытывал страх за свое будущее, а может и за жизнь. На следующий после катастрофы день он дозвонился до своего начальства в область и доложил о случившемся. Ответом ему было минутное молчание, за которое Огрехин успел три раза вспотеть и три раза распрощаться с карьерой, затем задумчивый голос на другом конце провода начал говорить, и по мере этого монолога интонация набирала агрессию.
— Торнадо, говоришь… Какое еще торнадо? Какое, в-бога-душу-мать, торнадо?! Мы что, в чертовой Америке живем, что ли? Мы — в СССР! В СССР не бывает торнадо! Тем более, в твоей гребанной тайге! Завязывай с пьянством, Огрехин, иначе — партбилет на стол! Мы тебя на ответственное место поставили, чтобы ты железо стране давал, а ты нас фантазиями потчуешь! Завтра жду детальный отчет, и чтобы никаких надуманностей! А то подвинем мы тебя кем-нибудь более здравомыслящим! И знай, Огрехин, если в ближайшее время работу завода не восстановишь, тебе — пиздец! — и было в этом емком ругательстве что-то молниеносное и безжалостное, как пощечина, как свист хлыста, оно жалило ядом, как гадюка. Огрехин понял, что настаивать на своей версии катастрофы опасно.
Не было торнадо. Партия сказала, что на территории СССР не может быть ничего такого, значит, его и не было. И точка. А что было? У-ра-ган. Шторм. Массовое помешательство населения, — все, что угодно. Но не торнадо. Про дождь из рыбы Борис Поликарпович даже заикаться не стал, побоялся в дурдом угодить.