Одним словом, директору завода было не до разрухи Красного, потому как у него своих бед вагон и маленькая тележка образовались. Функционирование предприятия требовалось вернуть в норму как можно скорее, и Борис Поликарпович бросил на это все силы, сам из цехов сутками не вылезал, и даже спать домой не ездил, у себя в кабинете на кожаном диванчике ночевал. Той же отдачи и от подчиненных требовал, и надо отдать ему должное, — добивался. Так что когда к нему примчался председатель горисполкома с просьбой выделить строителей, Огрехин чуть ли не пинками его из кабинета вытолкал и матерился так, словно именно Поворотов и был повинен в случившейся катастрофе.
Военных же уговаривать не пришлось, напротив, они сами за дело принялись, как только торнадо унялся. Солдаты действовали слажено и организованно. Они рассредоточились группами по два отделения и под четкими командованием сержантов и младшего офицерского состава быстро разгребали завалы, пострадавших доставляли в поликлинику, для лишенных жилья горожан разбивали армейские палатки и полевые кухни. В распоряжение доктора Чеха прибыл военврач Гуридзе с тремя санитарами и запасом медикаментов, бинтов и одеял. А уже на следующий день военные приступили к восстановлению жилых домов, которые можно было восстановить, и воздвижению новых, благо лесоматериала для города они заготовили достаточно. Да и горожане работы не гнушались. Трагедия объединила людей, сплотила их, забыты были обиды и разница в социальном положении, отодвинулась на задний план безысходность, — у народа появилась общая цель, и он охотно, даже с какой-то радостной злостью бросался на руины покалеченного города. Что-то в этом было от Великой Революции, от инстинктивной потребности иного — лучшего будущего, надо полагать. Даже Барабанов с воодушевлением таскал доски и бревна (пилу или молоток ему не доверяли), испытывая от всеобщего единения чувство душевного подъема, — ощущал Кондрат Олегович себя солдатом великой страны, вставший на защиту родины в момент смертельной опасности, напитывался позитивной энергетикой, чтобы чуть позже описать борьбу советского человека со стихией в своей поэме.
Так что работа на улицах Красного кипела круглыми сутками и к празднику Великой Революции была практически завершена, от чего председатель горисполкома испытывал неописуемое счастье.
К этому времени и Антон Павлович справился с душевными муками, и показателем этой его победы стало то, что трагическому катаклизму он дал имя своей жены. Тем самым Антон Павлович как бы утверждал, что память о человеке так же важна, как и сама жизнь человека, и что память эта куда сильнее, куда живучей, чем бездушная мощь слепого урагана. Наверное, доктор Чех ошибался, но это помогло ему выкарабкаться, он заметно оживился, прошла его замкнутость. А горожанам идея заведующего поликлиникой понравилась, потому что чувствовалась в ней как внутренняя гармония, так и вызов природе, и в истории Красного случившийся 7 сентября 1972-го года природный катаклизм утвердился, как «ураган Алевтина». Позже это нововведение примут на вооружение климатологи всего мира, и будут давать женские имена всем ураганам, но никому из жителей ПГТ Красный узнать об этом будет не суждено.
4-го ноября директора завода Огрехина навестил Никодим и заявил, что поскольку он теперь официально остался без отца, который погиб, исполняя свой социалистический подвиг, руководство завода обязано выписать ему — Никодму Староверцеву, пенсию, потому как сам Никодим несовершеннолетний и, согласно конституции СССР, работать ему невозможно, а жить на что-то надобно. Огрехин, хоть и был озадачен видом мальчика, за спиной которого, казалось, стояла ночь, в сплетни городские не очень-то верил, а на любое требование автоматически реагировал агрессией.
— Пошел отсюда, сопляк! — такой вот был ответ директора завода.
— Распоряжение о денежном пособии для меня ты должен сделать уже сегодня, — невозмутимо продолжил Никодим. — Потому что ты умрешь завтра.
— Вон отсюда, я сказал! — взревел Огрехин, и его лицо стало пунцовым.
Никодим спокойно покинул кабинет директора завода, но прежде чем отправиться домой, зашел к главному инженеру Головчуку Василию Игнатьевичу. Главному инженеру Никодим сказал следующее.
— Поскольку завтра ты начнешь исполнять обязанности директора завода, настоятельно рекомендую распорядиться определить мне пенсию за погибшего во время урагана контролера Ивана Староверцева — моего отца.
Василий Игнатьевич, в отличие от директора завода, к городским легендам относился с большим уважением, да и сам по себе был человеком осторожным. Никодиму Головчук грубить не стал, ответил: «хорошо, завтра посмотрю, что можно сделать», и на этом они расстались.
Назавтра, на утреннем совещании, директор завода Огрехин по обыкновению орал на подчиненных, искусно вплетая в монолог высокопробный мат, махал руками и, и уже выискивал жертву, которой требовалось отвесить пинка. Но вдруг Борис Поликарпович замер с открытым ртом, оборвав себя на полуслове, затем схватился за сердце и рухнул в кресло. Его лицо было уже не пунцовым — лиловым. Кто-то осторожно предложил директору воды, на это Огрехин что-то агрессивно прохрипел, и это было последнее, что он сказал в своей жизни. Через минуту Борис Поликарпович скончался, а главный инженер, крайне взволнованный, проследовал в свой кабинет и, не дожидаясь, когда областное начальство официально возложит на него полномочия директора завода, написал распоряжение о выплате пенсии Никодиму Староверцеву.
Хоронили бывшего директора завода с размахом, на поминках, следуя правилу «о покойнике либо хорошо, либо никак», говорили об огромных заслугах «великого строителя социализма» перед страной вообще и ПГТ Красный в частности, о широте взглядов бывшего директора, его неутомимости и умелом руководстве. На самом же деле, смерть Огрехина никого особенно не расстроила, кроме, разумеется, вдовы, которая из «первой леди города» вдруг скатилась до рядовой служащей Сбербанка, да дочери Машеньки, которая отца хоть и не любила, но радовалась лакомствам, которыми он ее баловал. Две недели спустя никто об Огрехине уже не вспоминал.
В связи с трагической кончиной Ивана Староверцева, сложная задачка встала и перед участковым Полищуком. Поскольку по долгу службы он занимался малолетними преступниками, то и проблему устройства жизни беспризорников и сирот председатель горисполкома бессовестно переложил на его плечи. Согласно правилам, Никодима следовало отправить на «землю» в какой-нибудь интернат. Но такая перспектива очень Полищуку не нравилась. С одной стороны, оно и к лучшему, появляется шанс избавиться от столь опасного индивида, а с другой… вдруг Никодим не захочет? Силой его заставить, что ли? Но не та была ситуация, чтобы силу применять, — понимал это Полищук, потому переживал, и с решением маялся. В конце концов, взял себя в руки и навестил Никодима. В общении с парнем Полищук был подчеркнуто вежлив и осторожен, не хотел участковый, чтобы Никодим ему на завтра смерть напророчил. Мальчик внимательно выслушал прапорщика и ответил, что завод выплачивает ему пенсию за погибшего отца, то есть в средствах он не нуждается, а больше никакая опека ему не требуется. Участковый Полищук настаивать не стал, полагая, что общение удалось и на завтра ему смерть не предсказана, вытер пот напряжения и отправился за советом к доктору Чеху. Антон Павлович несколько минут размышлял над ситуацией, затем согласился с участковым, что силой выдворять Никодима из Красного опасно. Вернее, это согласие угадывалось в сказанном Антоном Павловичем, сама же фраза для далекого от метафизики участкового звучала странно:
— Это наше проклятие, Казимир Григорьевич. Нельзя это проклятье в мир выпускать. Оставьте его, пусть живет. Дай Бог, все обойдется.
В глубинный смысл слов Антона Павловича участковый погружаться не стал, вздохнул с облегчением и больше к теме выселения Никодима не возвращался.
10-го ноября историк Семыгин пригласил доктора Чеха на ужин. За трапезой разговор шел о текущих делах, никак не связанных с тревожными событиями, потому что Аркадий Юрьевич не хотел посвящать в свои опасения жену и дочерей. Но после ужина женщины Семыгина удалились, а мужчины, прихватив бутылочку настойки и пару рюмок, переместились на балкон, где у Аркадия Юрьевича был обустроен личный рабочий кабинетик. Там Аркадий Юрьевич обстоятельно поведал другу историю своих поисков и открытий, начав с письма отца Сергия и закончив обнаруженным в документах прошлого камнем на имя Алатырь. Дав доктору Чеху минуту на осмысление услышанного, Аркадий Юрьевич подвел итог.