— Есть у меня предчувствие, Антон Павлович, что корни теперешних событий уходят в историю двухсотлетней давности. А может и еще дальше, ко временам, когда наши славянские предки сочиняли свои мифы. К тому же это земля манси, она до сих пор языческая. Ни православие, ни атеизм ее не изменили. Что вы обо всем этом думаете?
Рассказ Семыгина Антон Павлович слушал внимательно, но скорее отстраненно, чем с интересом, та же интонация слышалась и в его ответе:
— А что я могу об этом думать, голубчик? Вы проводите параллели между преданиями и современностью, находите идентичные черты, и заключаете, что история циклична, потому что какие-то события или образы прошлого совпадают с настоящим. Следовательно, поняв те события прошлого, мы поймем, что и почему творится сейчас. И, как ученый, ни к чему другому вы и не могли прийти, потому что путь человека науки — это поиск, анализ, выводы, и затем, если повезет — новый закон мироздания. Но с другой стороны, в прошлом всегда можно найти параллели настоящему, то есть вообще — всегда. И давайте смотреть правде в глаза, эти совпадения происходят не потому, что они подчинены одному закону, а потому что количество событий так велико, просто колоссально, что рано или поздно эти события вполне могут повторяться, подчиняясь не какому-то единому принципу, но случайности. А учитывая, что чем дальше в прошлое, тем сильнее размыты факты, а трактовка их все более туманна, то и кажущихся совпадений становится больше. Ну сами подумайте: возвестил французский аптекарь о грядущей войне, которая унесет миллионы жизней, а к власти придет тиран-диктатор, ну и что? Мы с вами тоже можем сделать такое предсказание, потому что когда-нибудь война все равно случится. Главное не вдаваться в детали: кто с кем будет воевать, кто победит, как будут звать диктатора и так далее. Вот и выходит, что кто-то видит в таком предсказании деяния Гитлера, а кто-то не воспринимает его всерьез. Не будем далеко ходить, возьмем мои исследования. Вспомните, Петр Первый специальным указом учредил кунсткамеру, которая в Ленинграде существует и по сей день. В ней собраны образцы мутаций животных и людей. Следуя вашей логике, я должен предположить, что мутации населения планеты цикличны, вернее, какой-то процент их существует всегда, но пики повторяются, верно? Но ведь это противоречит здравому смыслу, голубчик, потому что процент мутаций, да и просто заболеваний, в нашем городе намного выше, чем «на земле». То есть сейчас пики мутаций мы наблюдаем не исторические, а географические.
— Кто знает, — возразил историк Семыгин. — Может быть, мы как раз наблюдаем и те, и другие. Катастрофически не хватает информации. Жаль, мне так и не удалось обнаружить свиток, о котором упоминал отец Сергий… В любом случае, вы меня разочаровали, Антон Павлович. Не ожидал, что вы воспринимаете все настолько консервативно. Сами посудите, события, которые у нас происходят, настолько неординарны, что для понимания их природы нужен новый, нетрадиционный подход.
— Аркадий Юрьевич, голубчик, я на десять лет старше вас, и хорошо понимаю вашу тягу к структуре. Ведь структура предполагает гармонию, внутреннюю красоту. Я же не спорю — идея о том, что наш город построен на месте Мировой оси, а в его корнях ползает Змей — наша Fluvius nigra, завораживает и притягивает.
— Притягивает и пугает, — заметил Аркадий Юрьевич. — Потому что намекает на колоссальные, может быть даже космические силы, управляющие нашей жизнью.
— Вот-вот. Но меня пугает не это. Вы, голубчик, стремитесь к структуре, потому что такова природа мышления человека, ну и потому, что без структуры не может быть науки, а вы — ученый. Я не отрицаю причинно-следственных связей. Несомненно, все, что мы видим, имело толчок, который сделали, как люди, так и природа. Но количество этих причинно-следственных связей настолько велико, может быть даже неисчислимо, что результат их переплетений в конечном итоге непостижим. Нас окружает хаос, в котором вы пытаетесь найти нити логики, словно наша жизнь — художественный роман.
— Почему? — удивился Семыгин. — Я не собираюсь проводить аналогию между нашей жизнью и художественной литературой.
— И правильно делаете, потому что никаких аналогий там нет. Но где-то глубоко внутри вам бы хотелось, чтобы именно так оно и было, сознайтесь. Потому что в художественной литературе каждая сцена, каждое действие, любой предмет или мимолетное слово подчинено законам жанра и стиля — структуре. С самой первой буквы писатель развивает мысль или идею, которой читатель, в конечном итоге, должен проникнуться — принять или отвергнуть. Если герой умирает, то читателю понятны причины его кончины — либо герой ее заслужил, либо он отдал свою жизнь во имя идеи, любви или Бога, что, в общем-то, тоже — идея. В любом случае смерть объяснима, и является логическим выводом, подведением итогов, так сказать. Помните: «если в первом акте на стене висит ружье, то в пятом оно должно выстрелить»? А теперь, голубчик, оглянитесь по сторонам. Вокруг нас умирают люди без всяких причин. Их смерть случайна, а потому нелепа. Хорошие это были люди, или плохие, заслужили они смерть, или напротив — не заслуживали даже рождения, — в нашей реальности все это не имеет никакого значения. А если в смерти нет смысла, то теряется смысл и в жизни. Какая тут может быть аналогия с литературой?.. — Антон Павлович вдруг сделал паузу, а затем добавил как-то отстраненно, словно обращался не к собеседнику, но к самому себе. — Я в последнее время часто задаюсь вопросом: что более нереально, наш мир, или мы сами?
Историк Семыгин не был готов к решению метафизических дилемм, потому промолчал, Антон Павлович продолжил:
— Если кто-то когда-нибудь напишет роман о нашей с вами жизни, или тем более о жизни Красного, этому роману признательность читателя будет заказана, читателям не нужен хаос на страницах книги, им достаточно его в реальности.
— Но хаос Красного — всем хаосам хаос! — Аркадий Юрьевич даже немного повысил голос, недоумевая, почему доктор Чех, человек практичного склада ума и житейской рассудительности, вдруг ударился в такой откровенный фатализм.
— Именно это меня и пугает, дорогой мой Аркадий Юрьевич. — Наш хаос в своем развитии достиг совершенства, следовательно, наше с вами существование утратило даже надежду на смысл. Который вы так отчаянно хотите отыскать.
Семыгину вдруг пришла в голову мысль, что на самом деле Антон Павлович все еще не оправился от смерти супруги.
«Все это многословие и философский подтекст — результат отчаянной попытки найти все тот же смысл в смерти Али, — с грустью размышлял Аркадий Юрьевич, — и полное поражение в этих поисках. Ах, Антон Павлович, бедный вы мой человек, переборите ли вы это когда-нибудь?..»
Пытаясь выйти из затруднительного молчания и хоть немного отгородить беседу от мрачного фатализма, Семыгин произнес с ироничной улыбкой:
— Кто знает, Антон Павлович, возможно уже родился человек, который напишет о нас роман.
Доктор Чех уверенно кивнул, словно акт рождения будущего летописца их жизни уже и в самом деле состоялся, серьезно ответил:
— Надеюсь, он сможет найти объяснение тому, что здесь творится.
Понимая, что того разговора, на который надеялся историк Семыгин, не получилось и уже, наверное, не получится, Аркадий Юрьевич наполнил рюмки настойкой, протянул одну Антону Павловичу, хлопнул себя по колену и улыбнулся.
— Да и черт с ним! — воскликнул он. — Прорвемся как-нибудь. Где это наша не пропадала!
С этим заявлением Антон Павлович согласился, и даже улыбнулся другу в ответ, но улыбка его была слишком посторонней, так, словно надел он ее еще вчера, а когда надобность в ней прошла, позабыл снять. От этой улыбки, вернее, ее обреченности, Аркадий Юрьевич внутренне поежился, но отважился на последнюю попытку вернуть беседе непринужденность:
— Знаете, Антон Павлович, а ведь смерть дворника Гнома говорит о том, что никому в этом городе больше не повезет.