Глава третья
КОНВЕЙЕР
Кабинет следователя был больше похож на обыкновенную камеру. Стены белели свежей известью, деревянный некрашеный стол стоял как-то косо, единственный табурет, намертво привинченный к полу, бь1л густо заляпан чем-то темным. Даже лампочка под потолком была без абажура, свисая на длинном перекрученном проводе. В углу белел умывальник, рядом с которым на обыкновенном гвозде висело несвежее вафельное полотенце. Разве что нар не было, а так все это весьма походило на одиночную камеру, тем более что окна отсутствовали, а дверь была обита глухим железом. Следователь - молодой парень в сером пиджаке с плохо выбритой физиономией, - чуть скривившись, листал толстую папку, не обращая, казалось, никакого внимания на стоявшего перед ним человека. Шел третий день ареста, и Юрий Орловский уже успел немного прийти в себя. Первый неизбежный шок прошел. Собственно, это уже приходилось переживать - десять лет назад, когда его, еще студента, так же бросили в черное авто с завешенными окошками и отвезли в Большой Дом. Правда, тогда его держали в маленькой камере, где компанию Юрию составлял пожилой нэпман, постоянно бормотавший что-то о происках районного фининспектора и жаловавшийся на скверный тюремный паек. Впрочем, в тот раз Орловского продержали недолго. Он вообще так и не понял, почему тогда, летом 27-го, он понадобился людям с малиновыми петлицами. Его допросили (достаточно вежливо), поинтересовались, знаком ли он с какими-то неведомыми Юрию личностями, а через четыре дня столь же неожиданно освободили. Теперь все было, конечно, не так. Камера, куда отвезли Орловского, была огромной, переполненной людьми. Ему досталось место на "втором этаже", на узких деревянных нарах размером с вагонную полку. В камере стояли постоянный полумрак и, что было неожиданно, почти полная тишина. Люди молчали, более того, каждый, казалось, сторонился соседа, а некоторые даже не отвечали на самые простые вопросы. Когда нервы немного отпустили, Юрий не удержался и стал присматриваться. В основном, как он и предполагал, здесь собралась интеллигентная публика люди в мятых пиджаках с белыми, без кровинки, лицами. Поблизости от Орловского расположились несколько военных - вернее, как он понимал, бывших военных - в форме, но со споротыми петлицами. Знакомых не оказалось, впрочем, Орловский был даже рад этому. Всеобщее молчание не тяготило - было время подумать и собраться с силами. Он почему-то думал, что его сразу же поведут на допрос. Когда этого не случилось, Юрий подумал, что его решили "потомить", чтоб арестованный "размяк", томясь неопределенностью. Но на третий день Орловскому стало ясно, что подобная "психология", о которой ему приходилось читать, в данном случае совершенно ни при чем. Огромный конвейер не успевал вовремя подавать жертвы: их было много, слишком много даже для широко раскрытых адовых ворот Лубянки. Итак, враги, сами того не желая, дали время освоиться и продумать дальнейшее. Юрий приглядывался к соседям. Вид у всех был, естественно, невеселый, но, к своему облегчению, Орловский не заметил ни у кого неизбежных в подобном месте синяков, ссадин и прочих следов проведения следствия. То ли жертвы успевали признаться заранее, то ли в этой камере держали тех, кого предпочитали "обрабатывать" без излишнего рукоприкладства. Впрочем, Юрий не обольщался. Рядом могла быть другая камера, куда побольше этой, где держали тех, кому доставалось сполна. Людей постоянно вызывали - одного за другим. На допрос уходили молча и так же молча возвращались - правда, как успел заметить Орловский, далеко не все. О том, куда попадали те, кто не вернулся, лучше было не думать. Конвейер работал, и Юрий окончательно понял то, о чем ему неоднократно говорил Терапевт: отсюда, из Большого Дома, не выходят. Огромная, отлаженная машина, хоть и работавшая натужно, с изрядной перегрузкой, не спеша, основательно перемалывала всех, попадавших в ее жернова. Итак, ему не выйти. Нелепо доказывать здешним ангелам, что он ~ простой советский человек, чист перед родной властью и ровно ни в чем не виновен. Столь наивным Юрий не был. Одного его происхождения, знакомств и, кстати, первого ареста хватит за глаза. Вопрос в другом: что здесь знают о нем? Если они все же узнали о его книге, то выбора не было: Надо молчать - и умирать молча. Но Юрий все же надеялся, что этого не случилось. Он верил Терапевту - и тем неведомым друзьям, которые Терапевту помогали. Они не должны ошибиться - иначе за Юрием пришли бы значительно раньше. А если так, то речь, очевидно, пойдет о чем-то ином: то ли о вредительстве в Историческом музее, то ли о рассказанном пару лет назад анекдоте. Правда, анекдотов Орловский не любил и, естественно, не занимался вредительством в стенах Музея, но подобное не исключалось, и Юрий постепенно приходил к единственно возможной тактике. Следовало признаваться - сразу, в любой глупости. Лишь бы эта глупость не была смертельной (последнее, естественно, тоже вероятно), и если, по возможности, его признание не задевало бы других. Правда, как осуществить это на практике. Орловскому было пока совершенно неясно. В любом случае от него потребуют имена. А тут начиналась стена, через которую Юрий перешагнуть не мог ~ даже спасая себя и тех, кто с ним связан. Его вызвали на третий день, но, казалось, даже теперь следователю было не до него. Он листал бумаги, морщился и вздыхал. Наконец негромко ругнулся и поднял глаза на Юрия: - Че, Орловский? Ладно, садись... Последовало долгое копание в папке, после чего оттуда был извлечен относительно чистый лист бумаги. Следователь отвинтил колпачок ручки и, вновь скривившись, поглядел на Юрия: - Слышь, Орловский, может, сам напишешь? Образованный вроде человек. Я тебе бумаги дам... - Я... - Юрий немного растерялся. - О чем? - Ну началось... - Следователь вновь ругнулся и дернул подбородком. Знаешь, Орловский, я об тебя руки марать не буду. Я тебя засуну в карцер дней на пять - и ты, проблядь троцкистская, мне целый роман напишешь? В стихах, бля! - Но о чем? - Юрий чувствовал, что говорит явно не то, но он действительно не имел представления, чего от него хотят. Следователь вздохнул: - О своей антисоветской вражеской деятельности в составе нелегальной троцкистской организации, гражданин Орловский. Напоминаю, что чистосердечное признание... Ну и так далее... Слово "троцкистская", произнесенное уже второй раз, удивило. Троцкого, как и прочих "героев Октября, Юрий искренне ненавидел. Но у следователя была, похоже, своя точка зрения. - Ладно, - решил он, - не хочешь по-хорошему... - Он склонился над бумагой и обреченно вздохнул. - Фамилия? Оставалось сообщить очевидное - что он Орловский Юрий Петрович, 1904 года рождения, русский, из дворян, образование высшее. Далее пришлось излагать столь же очевидные и явно известные следователю факты о своей беспартийности, о первом аресте десять лет назад и о последнем месте работы. - Ну а теперь сообщите о своей антисоветской деятельности в Государственном Историческом музее, - подытожил следователь и вновь скривился. Можно было вновь переспросить, можно - возразить и протестовать, но Юрий решился: - Я признаюсь в своей антисоветской деятельности, гражданин следователь. Готов дать подробные показания по сути предъявленных мне обвинений. - Как? - вскинулся следователь. - По сути? Ну и словечки подбираешь, Орловский. Ладно, признаёшься, значит. Хоть это хорошо... Ну, давай колись, контра! - Прошу предъявить мне конкретные обвинения, - негромко, но твердо произнес Юрий. - Чего? - Следователь, похоже, даже обиделся. - Чего захотел, сволота дворянская! Хитришь, значит! Да твои дружки - Иноземцев и Кацман - давно уже про тебя, гада, рассказали! Ишь, обвинение ему! Юрий похолодел. Вася Иноземцев и Сережа Кацман - именно этих молодых ребят он защищал несколько дней назад на том последнем собрании, когда мерзавец Аверх обвинил их во вредительстве. Значит, мальчиков уже взяли... - Я признаюсь... - кивнул Юрий. - Я участвовал в деятельности нелегальной контрреволюционной... троцкистской группы... - Ага... - Следователь низко склонился над столом, начал водить ручкой по бумаге. - Ну и в чем заключалась эта ваша... деятельность? - Я... я подготовил вредительскую экспозицию... - Чего? Юрий невольно усмехнулся. Бредовое обвинение он не выдумал. Подобную глупость он услыхал от того же Аверха, правда, с глазу на глаз. - Я заведовал фондом номер пятнадцать. Это - позднее средневековье. Мы готовили новую экспозицию по созданию русского централизованного государства. Я подобрал экспонаты таким образом, чтобы преувеличить роль эксплуататорских классов в создании Московской Руси и преуменьшить роль трудового народа. В экспозицию я сознательно включил книгу троцкистского историка Глузского, использовав ее в качестве пропагандистского материала... Приблизительно в подобных выражениях изъяснялся Аверх. Правда, на том собрании он почему-то не упомянул о злополучной экспозиции... - Так... - Следователь оглядел написанное и почесал затылок. - Какие указания вы, гражданин Орловский, давали вашим сообщникам Иноземцеву и Кацману? - Я не давал никаких указаний Иноземцеву и Кацману. Они работали в Музее всего месяц. В нелегальную организацию не входили. - Угу, угу, - покивал следователь. - А почему же ты, проблядь, защищал их? Перед всеми защищал? - Потому что они были невиновны, - пожал плечами Юрий. - Разве этого мало? - Угу... Невиновны, значит... Ну, бля, гуманист! - Следователь покачал головой и вздохнул. - Ох, Орловский, отправлю я тебя все-таки в карцер. Там и не такие, как ты, мягчали... Невиновны... Может, ты скажешь, что и профессор Орешин, бля, невиновен? Новый удар, на этот раз куда более тяжелый. Александр Васильевич Орешин, один из последних старых профессоров Столичного университета, каким-то чудом уцелел в эти страшные годы, устроившись с помощью друзей в нумизматический кабинет Музея. Александр Васильевич, душа-человек, неправдоподобно честный и блестяще эрудированный, всегда вызывал восхищение у Орловского. Еще в студенческие годы он читал статьи профессора по русской нумизматике, а позже часто беседовал со стариком в его тихом кабинете, где со стендов тускло отсвечивали древние монеты ~ молчаливые свидетели прошлого. Значит, им нужен Орешин... - Я ничего не знаю про антисоветскую деятельность профессора Орешина. Юрий посмотрел следователю в глаза. - Не знаю! Антисоветскую работу в музее я вел сам. Следователь внезапно рассмеялся, вернее, хихикнул и вновь помотал головой: - Ну нет сил на тебя сердиться! Ну юморист, бля! Только что признался, что состоял в организации, - и работал один! Да ты бы хоть думал, прежде чем говорить, интеллигент паршивый! Юрий мысленно согласился - получалось нескладно. Но "отдавать" им ребят и Орешина он не собирался. Даже если помочь им уже нельзя. - Нет, я тебя, конечно, понимаю! - продолжал следователь. - Ты, бля, умный, кодекс читал. Хочешь по-тихому получить свои 58 через 10, срубить "червонец" и - тю-тю! Нет, хрен тебе! Ты у меня, проблядь, получишь для начала 58 через 11, а если и дальше будешь тянуть - то и КРТД - на полную катушку! Понял? После подобной абракадабры следовало, конечно, переспросить - требовался перевод, но Орловский смолчал, предпочтя подумать самому. Кодекс он знал плохо. Правда, то, что статья 58, пункт 10, осуждала за "антисоветскую агитацию и пропаганду", ему было известно. Очевидно, пункт 11-й куда хуже. Что касается "КРТД", то ухо привычно зафиксировало: "КР" контрреволюционер, "Т" могло означать "троцкиста или "террорист". Буква "Д" оставалась загадкой, но и без нее картина выходила весьма мрачная. Следователь ждал. Наконец он вздохнул и хмыкнул: - А может, расколешься? Тебя ведь эти контрики на первом же допросе заложили. Возьмем Орешина - он тоже молчать не будет. А так - помощь следствию, туда-сюда. Глядишь, отделаешься "четвертаком"... Выходит, профессор все еще не арестован! Орловскому на миг стало легче. Значит, надо молчать! Нет, молчать нельзя - надо что-то придумать! Сейчас же. Здесь. - Ведь что самое обидное. Орловский, - голос энкаведиста внезапно стал тихим, почти что задушевным, - главным ты там не был: кишка у тебя, интеллигента, тонка. Крутил всем, очевидно, этот Орешин, а вы все были у него на посылках. А на полную катушку получишь ты. И знаешь почему? Он выжидательно поглядел на Юрия. Тот не ответил, хотя сказать можно было много. Ребята, конечно, виновны лишь в том, что не пришлись по душе мерзавцу парторгу. Добряк профессор существовал в своем странном, далеком от жизни мире, даже не зная номера очередного съезда большевистской партии. А вот он, Юрий Орловский, действительно заслужил внимание жрецов адского конвейера. Правда, покуда его обвиняли совсем в другом, а значит, оставался какой-то шанс... - Молчишь? - вздохнул следователь. ~ Ну так я тебе скажу. Они тебя, бля, использовали. Понял? И сейчас используют. Будешь молчать - они получат свои "червонцы", а тебе пыхтеть, если на ВМН не залетишь! Ты что думаешь, мы твой тайник не нашли? На, читай, придурок... Он ловко выхватил из недр папки какой-то листок и швырнул через стол. Юрий, успев поймать документ, осторожно заглянул в него. В глаза бросилось: "Протокол обыска". Число памятное - то, когда состоялось проклятое собрание. Добросовестный протоколист указал и время - с 20.30 вечера до 0.45 следующего дня. Итак, почти сразу же после собрания кто-то вероятно, тот же самый Аверх, - поспешил пригласить людей из Большого Дома. И пригласил он их не куда-нибудь, а в фонд No 15, которым Орловский заведовал. Юрий быстро припомнил: нет, ничего подозрительного там не было. Остается прочитать, как все это выглядит с точки зрения здешней публики... Он читал долго, не веря своим глазам. Прочитав документ в третий раз, Юрий положил его на стол и поглядел на следователя. Тот улыбнулся: - Понял? Так что это уже тебе не 58 через 10! Тут, бля, другим пахнет! Орловский помотал головой и проговорил медленно, словно произнося заклинание от нечистой силы: - У меня в фонде... ни в ящике стола... ни в другом месте... не хранилось никакой троцкистской литературы... - Ага! Значит, бля, мы тебе ее подбросили! - Следователь был явно доволен произведенным эффектом. - Или ее хранили без твоего ведома, так, что ли? Кроме Юрия в фонде работали еще двое - пожилые женщины, абсолютно не интересовавшиеся политикой. Нет, это какая-то ерунда, чушь... - Желаешь взглянуть? - Следователь отодвинул ящик стола. - Чтоб не подумал, что мы, бля, блефуем... - Да, - кивнул Орловский. - Желаю... Через мгновение в его руках был большой конверт из скверной оберточной бумаги. Внутри находилось что-то четырехугольное, плоское... Юрий вытащил то, что там было, - протокол не лгал. Небольшие, аккуратно отпечатанные брошюрки: Троцкий Л.Д. "Уроки Октября". Семь штук, как и указано в документе. Орловский еще раз осмотрел содержимое. Брошюры были старые, отпечатанные еще в 24-м. Ни пометок, ни фамилии владельца на них, естественно, не оказалось. Да, такого хватит за глаза для любого приговора... Он бегло осмотрел конверт - самый обычный, без надписей, с небольшим браком зубчиком на верхнем краю. Конверт внезапно показался знакомым, но мало ли ему приходилось встречать подобной канцелярской мелочи... - И чего получается? - продолжал следователь. - Если будешь молчать, то, выходит, конвертик твой. Ты даже не сможешь доказать, что хранил его как память: книжечки-то одинаковые, явно для пропаганды. В общем, колись. Орловский, в последний раз тебе говорю! Кто тебе передал его? Для кого? Ну? Мысли мелькали, цепляясь одна за другую. Подбросили? Но зачем? Чтоб засадить его, дворянина, из "бывших", можно было поступить куда проще. Значит, этот конверт действительно лежал в левом ящике его рабочего стола... ~ Гражданин следователь... - Юрий постарался, чтобы голос звучал как можно увереннее и тверже. - Прошу дать мне время... До завтра. Завтра утром я все расскажу... - Завтра, завтра, - скривился энкаведист.- Ты чего думаешь, ночью к тебе ангел небесный явится и спасет? Хрен тебе, не явится! На ангела Юрий не надеялся. Но ему нужно время, чтобы подумать. Хотя бы несколько часов. Следователь спрятал улику обратно в ящик своего стола и быстро перелистал бумаги: - Работы еще, бля... А я с тобой вожусь, проблядью троцкистской... Ладно, хрен с тобой, Орловский, - поверю. Но завтра - учти! - вилять не дам! Будут тебе цветочки, а опосля - и ягодки. Понял? - Да, - кивнул Юрий, думая уже совсем о другом. - Понял. Этой ночью в камере было неожиданно шумно. Привели нескольких новичков, которые, еще не остыв и не придя в себя, громко возмущались, требуя освобождения и желая немедленно, сию же секунду, писать письма товарищу Ежову и товарищу Сталину. Надзиратели почему-то не вмешивались. Впрочем, скоро душная темнота переполненного узилища пригасила пыл, и новички заняли свободные места на нарах, погрузившись в беспокойный арестантский сон. Теперь можно было думать спокойно, тем более что впереди целая ночь... Итак, основное, похоже, прояснилось. В Большом Доме не знали главного кем был в действительности хранитель фонда No 15 Юрий Петрович Орловский. Не знали ни о книге, ни о тех, кто помогал собирать материал, ни о неизвестной машинистке, перепечатывавшей текст, ни о тех, кто переправлял рукопись во Францию... Нехитрая конспирация Терапевта не дала сбоя. Случилось непредвиденное: Юрия арестовали "просто так", вместе с десятками и сотнями других "врагов", просто для круглого счета. Оставалось завершить задуманное - признаться, получить неизбежный "червонец" или "четвертак" и ждать. Терапевт обещал помочь - даже в этом случае. В конце концов, можно даже попытаться бежать, хотя Орловский слабо представлял себя в подобной роли. Да, все логично, но действительность оказалась куда страшнее. Юрий мог подписать все - и адский конвейер для него закончился бы в тот же день. Но это значит оговорить двоих ребят, которых он сам же защищал несколько дней назад. Юрий понимал, что Сергея и Василия не спасти, но, может, его показания станут решающей каплей, когда суд будет выбирать между "червонцем" и "четвертаком". И был еще профессор Орешин - тут еще оставалась надежда. Значит, тем более нельзя признаваться. Но Юрий понимал, что у следователя уже есть готовая схема троцкистской организации в Музее. Очевидно, Орешину отводится роль руководителя, Юрий своего рода хранитель "почтового ящика", а молодые ребята должны, по его мысли, выполнять конкретные вредительские задания. Схема, очевидно, подсказана тем же Аверхом. Ни следователя, ни парторга не смущало, что никто из арестованных и подозреваемых никогда не был троцкистом и не состоял в ВКП(б). Достаточно к слову "троцкист" добавить определение "тайный". Вообще-то можно отпираться, спорить - даже с риском угодить в обещанный карцер. Но Юрия ошеломил конверт - и семь брошюрок с ненавистной фамилией на обложке. Если бравые опричники из Большого Дома не подбрасывали ему в ящик эту пакость, то в их глазах он становился виновным раз и навсегда. И самое жуткое, что Орловский ничего не мог возразить. Это его фонд, его кабинет и его стол. Он еще раз вспомнил брошюрки - на скверной тусклой бумаге, чуть пожелтевшие от времени, но чистые, вероятно нечитаные. Затем конверт грубо склеенный, с заметным рубчиком в верхней части... Нет, от такого не отвертеться. И одновременно это был единственный шанс что-то изменить. Ни профессор Орешин, ни Иноземцев с Кацманом, ни две его помощницы из фонда не имели к конверту никакого отношения. Значит... Значит, следовало найти того, кто очень хотел видеть Юрия в составе "антисоветской троцкистской группы". Орловский прикрыл глаза и начал вспоминать - неторопливо, обдумывая каждую подробность. Итак, Музей... Он попал туда в сентябре 1935-го, два года назад. В мае, как раз перед летним отпуском, в Институте народов Востока заговорили о реорганизации. Разговоры велись уже не первый год, и ни сам Юрий, ни руководитель сектора истории и культуры дхарского народа Родион Геннадьевич Соломатин не придали этому никакого значения. Но в начале июня внезапно вышел приказ о новой структуре института. Секторы объединились, и вскоре выяснилось, что для сотрудников дхарского сектора места не предусмотрены. А еще через неделю Родион Геннадьевич исчез. Вскоре были арестованы и остальные сотрудники. Позже Юрий узнал, что одновременно были распущены Дхарское культурное общество и все пять дхарских школ. Юрий ждал ареста. Тогда он уже работал над книгой и поэтому поспешил отдать все материалы Терапевту. С немногими приятелями видеться было нельзя - и круг начал смыкаться. Клава - его жена, с которой он расписался еще в 32-м, - не выдержала безденежья и страха: они развелись, Юрий оставил ей комнату на Ордынке, а сам поселился у "тетки" - двоюродной бабушки - в ее маленьком флигельке... Тогда все обошлось. Уже позже Терапевт предположил, что арест затронул лишь дхаров. Ни Орловский, ни другие русские сотрудники сектора не пострадали. К сентябрю Юрий немного успокоился и вновь начал работу над книгой. Жизнь стала налаживаться. Каким-то чудом он сумел прописаться в "теткином" флигеле, с деньгами помог Терапевт, а в сентябре он сумел вновь устроиться на работу. Уже позже он узнал, что в этом ему помог Флавий, - негласно, через верных знакомых. К этому времени Юрия уже знали, его статьи были достаточно известны, поэтому дирекция без особых возражений доверила ему один из фондов. Ему даже предложили работу над диссертацией, но Юрий понимал, что изучение дхарского эпоса теперь стало, мягко говоря, не особо актуальным. В Музее было спокойно - и тихо. Можно было даже игнорировать обязательные собрания, не интересоваться "общественной жизнью" и заниматься делом. Впрочем, свободное время тоже оставалось, и Орловский бросил все силы, чтобы скорее закончить книгу - он словно чувствовал, что передышка будет очень короткой. Все изменилось через год. В Музее появился новый парторг - Соломон Исаевич Аверх. Он пришел из Института красной профессуры. Никто не знал его раньше, но Аверх гордо именовал себя профессором и даже ссылался на какие-то свои исследования, напечатанные еще в 20-е. Однажды Орловский ради интереса перелистал старые журналы: Аверх печатал статьи о "мировом революционном процессе" и "беспощадной борьбе" с разного рода противниками этого самого "процесса". Впрочем, научные изыскания были для "красного профессора" уже в прошлом. Сейчас его интересовало другоеЧерез неделю после избрания Аверх созвал общее собрание. Парторг обвинил руководство Музея в "мягкотелости", "потакании врагу" и, естественно, в "тайном троцкизме". Сотрудники лишь пожимали плечами, но на следующий день директор Музея был арестован. Вскоре взяли - одного за другим - его заместителей, а затем коса пошла по рядовым сотрудникам. Юрия вначале не трогали. Но месяца через два его вызвал начальник Первого отдела Духошин. Этот маленький лысый и очкастый тип появился в Музее одновременно с Аверхом. Поговаривали, что они знакомы еще с Гражданской. Во всяком случае, скоро уже никто не сомневался, что именно Духошин собирает столь необходимые Аверху для его "обличении" данные. Начальник Первого отдела предложил Юрию подписать бумагу о сотрудничестве и регулярно информировать о поступках и высказываниях коллег. Отказ удивил - но уговаривать Духошин не стал, отпустив Орловского с миром. А вскоре произошел эпизод с новой экспозицией. Аверх со вкусом разобрал по косточкам все мелкобуржуазно-дворянско-троцкист-ские уклоны, в которые впал Юрий. Правда, говорили они один на один, но на следующий день Духошин вновь вызвал Орловского и вновь предложил сотрудничать. Уходить из Музея было некуда, да и едва ли его теперь отпустили бы просто так. Аресты продолжились. Аверх заселял пустые кабинеты какими-то никому не известными людьми, и вскоре из старых сотрудников осталась едва ли четверть. Две недели назад стали поговаривать, что Аверх станет директором, - и никто уже не удивлялся. В третий раз Духошин вызвал Юрия как раз накануне собрания. В ответ на очередной отказ начальник Первого отдела сочувственно покачал головой, но вновь ничего не сказал... Сережа Кацман и Вася Иноземцев, недавние выпускники университета, работали в отделе, которым руководил сам Аверх. Что-то там произошло: поговаривали, что они возмутились какой-то очередной глупостью, которую изрек Соломон Исаевич. За два дня до собрания Аверх столкнулся с Юрием в коридоре, поинтересовался его делами, чего не случалось еще ни разу, и внезапно предложил выступить против "некоторых научно некомпетентных сотрудников", которые, по его мнению, ведут в Музее вредительскую работу. Орловский тогда попросту ничего не понял и предпочел побыстрее закончить неприятный разговор. Все стало ясно на самом собрании. Аверх выступил с докладом, но, не дочитав текст до конца, внезапно отложил его в сторону и обрушился на "банду вредителей-троцкистов", которые, как он выразился, "свили гнездо" в стенах Музея. Когда он назвал фамилии, по залу прошел робкий гул, который тут же испуганно и стих. Кацман и Иноземцев сидели бледные, и вокруг них уже начал образовываться вакуум: стулья пустели, словно ребята внезапно заразились чумой. И тогда Юрий не выдержал. Теперь уже, вспоминая этот день, он понимал, что его речь едва ли что-то изменила, а если изменила, то лишь его личную судьбу. Сразу же после него вновь выступил парторг - и теперь в "троцкисты" был возведен сам Орловский... Затем, как и полагалось, на голосование был поставлен вопрос о возможности пребывания "банды вредителей" в числе сотрудников Музея. И, как обычно, все руки взметнулись единогласно, впрочем, за одним исключением. Профессор Орешин, все собрание, казалось, дремавший, голосовал против... Дальнейшее складывалось вполне логично. Аверх - или тот же Духошин по его приказу - позвонил в Большой Дом. Последовал обыск - и "тайный троцкизм" Юрия мог считаться доказанным. Ребят взяли, очевидно, сразу, а за Орловским решили проследить, хотя и недолго - всего сутки. Вероятно, бумаги на его арест были попросту еще не готовы. Что же, "кви продест" - римское право давно нашло верную формулу. Единственным человеком, которому было выгодно разоблачение врага народа Орловского, был, естественно, товарищ Аверх. Юрий еще раз вспомнил содержимое конверта. Будь он действительно троцкистским нелегалом, то, наверно, хранил бы не старые брошюры, а кое-что поновее - хотя бы экземпляры "Бюллетеня оппозиции", издававшегося изгнанником в Париже. Или его нашумевшую книгу о сталинской школе фальсификации, которую как-то показывал Юрию Терапевт. Но, очевидно, те, кто спешил "подставить" Орловского, сами не имели подобной литературы. Зато у них было кое-что из старого троцкистского хлама... И тут Юрий вспомнил случайный разговор, слышанный еще год назад. Один из его коллег с горькой усмешкой заметил, что Аверх так старается, дабы замолить собственные грехи: в 20-е годы будущий "красный профессор" сам был активным троцкистом. Если это так, то понятно, откуда взялись нечитаные экземпляры "Уроков Октября". Да, очевидно, это было именно так. Но доказать это невозможно. Он, конечно, мог отплатить Аверху той же монетой, сообщив следователю все, что знал о ретивом парторге. Но это лишь слова, которые мало значили против улик. Скорее всего, Юрия попросту обвинят в клевете - и крыть будет нечем. Нет, так ничего не докажешь. "Красный профессор" продумал все досконально: брошюрки перевешивали любые умозаключения. Так сказать, "корпус деликти"... Брошюрки... В сером, неважно склеенном, к тому же бракованном конверте... Внезапно мысли Юрия зацепились за этот проклятый конверт. В первый момент ему показалось, что он уже где-то видел его - или нечто очень похожее. Конвертов в мире много, но этот имел характерный рубчик - и этот рубчик не выходил из головы. Точно! Юрий уже видел конверт с точно таким же браком, причем совсем недавно. Оставалось вспомнить - где. Дома... Нет, в его флигеле таких больших конвертов вообще не было. На почту он давно не заходил. У Терапевта он тоже не был больше трех месяцев, они обычно встречались где-нибудь в парке или в музеях, если погода шалила... В гостях? Нет, он давно не бывал в гостях... Оставалась работа - его Музей. Юрий начал тщательно вспоминать. Фонд... У него лежал запас больших конвертов, но они были другие - из белой бумаги, без всякого брака. Соседний фонд... Канцелярия... Юрий лежал на узких нарах, прикрыв глаза и стараясь сосредоточиться на этой, в данный момент самой главной проблеме. Он знал, он почему-то был твердо уверен, что вспомнит. Он может. Он должен, Орловский мысленно путешествовал по всем знакомым ему кабинетам. Перед глазами вставали одинаковые столы, груды папок, высокие шкафы у стен... Нет, не получалось. Конвертов с рубчиком не было ни у его коллег, ни в дирекции, ни в канцелярии. Юрий закусил губу, стараясь сообразить, в чем ошибка. Может, стоило не вспоминать чужие столы, а представить себе сам конверт. Вернее, конверты он вдруг понял, что видел не один такой, а целую груду. Конверты лежали в беспорядке, и он тогда обратил внимание, что на каждом из них был этот характерный дефект. Да, целая группа конвертов лежала на столе, и он еще подумал тогда, что в подобном заведении такой брак, наверно, недопустим, и удивился... В подобном заведении... Он вспомнил. Орловский по-прежнему лежал, закрыв глаза и не двигаясь. На душе было легко, словно все беды остались позади и он вновь свободен. Что же, теперь ему есть что сказать следователю. Завтра же он расскажет правду. И тут Юрий оборвал себя. Правду? Его коллег, его самого эти гады бросили в камеру, тысячи и тысячи уже успели сгинуть, - а он будет, как классический гнилой интеллигент, жалко оправдываться! Ну уж нет! Не он первый поднял меч. И теперь пусть те, кто решили поплясать на его костях, получат сполна. По полному счету! Вспомнилось лицо следователя - лицо типичного недоумка с трехклассным образованием. Может, Терапевт прав и где-то в Большом Доме есть люди поумнее, но уж этого типа обыграть не так сложно. Ему нужна группа врагов народа? Что ж, он ее получит... Мелькнула запоздалая мысль о том, что так поступать все же нельзя. Оружие врага - не из тех, что возьмет в руки честный человек. Есть какой-то предел... Юрий вспомнил наглую, щекастую физиономию Аверха и усмехнулся. Нет, хватит бесполезной болтовни! Иного оружия не будет, а его бой не закончен. Песчинка попала в жернова - ну что ж, и от нее останется царапина... Он заснул крепко, без сновидений, и надзирателю пришлось тряхнуть Юрия за плечо, когда пришло время идти на допрос. Орловский почти не волновался. Что он будет говорить, ясно, а как сообразит на месте. Этот следователь не такой уж крепкий орех. Такого можно переиграть. Нет, такого переиграть нужно! Обязательно нужно. - Че так долго? - Следователь был, похоже, в неплохом настроении. От него несло дешевым одеколоном и чем-то напоминающим карболку. - Заспался, что ли? - Энкаведист открыл папку, перелистал бумаги и выжидательно поглядел на Юрия. Пора начинать. - Я... Да... Заснул лишь под утро... - Думал? - Усмешка была снисходительной, ленивой. - - Да... Я думал... Понимаете, гражданин следователь... Это трудно... - Вот еще, трудно! - возмутился тот, хотя явно не всерьез: запас хорошего настроения, похоже, еще не истощился. - Как, бля, против власти рабочих и крестьян шкодить - так не трудно, да? Ладно, колись, Орловский, колись... - Гражданин следователь, - Юрий вздохнул, стараясь не глядеть врагу в лицо: глаза могли выдать, - мне... Мне страшно, понимаете? Они... они сказали, что достанут меня везде, даже тут. У них всюду свои люди... - Это у кого же? - В голосе промелькнула настороженность. - У Кацмана твоего, что ли? - Нет, не у него... У главного. - Ну-ну, - подзадорил следователь. - И кто это там у вас главный? - Я... Я - по порядку... - Тут следовало сделать небольшую паузу. Юрий еще раз вспомнил подготовленную байку. Самое забавное - если что-либо могло быть забавным в этом адском месте, - что все в ней - или почти все правда. Речь шла лишь о толковании... - Боюсь, вы мне не поверите, гражданин следователь. Поэтому я начну с этого... с книжек... Дайте, пожалуйста, конверт. Через секунду конверт был у него в руках. Юрий еще раз поглядел на зубчик и даже коснулся его пальцем. Ну, вперед. - Этот... этот конверт положил мне в стол гражданин Духошин. - Как? - Вопрос был быстрый, словно молния, и Юрий понял, что клюнуло. - Духошин... Я не помню его имя и отчество. Он начальник Первого отдела Музея... Я понимаю, вы мне не поверите... Я докажу... Вот смотрите: этот конверт - бракованный... Да, кипу именно таких конвертов Юрий заметил на столе у Духошина в их последнюю встречу. Начальник Первого отдела уговаривал Орловского начать сотрудничество, а Юрий, чтоб не смотреть тому а глаза, глядел в сторону на бумаги, громоздившиеся на столе. И среди них валялось несколько конвертов. Следователь не перебивал, и Юрий подробно рассказал о бракованных конвертах. Перо летало по бумаге, и можно было незаметно взглянуть на энкаведиста. Да, клюнуло, надо жать дальше... - Духошин давно хотел меня завербовать. Он говорил со мной об этом три раза. Он грозил мне, гражданин следователь. Говорил, что я дворянин, меня будет легко уволить при первой же чистке... Все это чистая правда. Именно это и говорил Духошин. - Он хотел использовать мой фонд как "почтовый ящик". То есть мне так кажется... И еще он хотел, чтобы я собирал информацию... - Пока это все слова, гражданин Орловский. - Следователь наконец оторвался от протокола и с сомнением взглянул на Юрия. - Все-таки начальник Первого отдела... - Так в том-то и дело! Понимаете? - Юрий даже вскочил, а затем, словно обессилев, рухнул на стул. - У них там целая банда! Они вербуют сотрудников - и все боятся! Это банда... - Стоп! Ты вот что, успокойся! Ты их не бойся, Орловский! Ты, бля, нас бойся. - Да, да, конечно... Извините, мне действительно страшно... - Юрий перевел дух, решив, что пора выдавать главное. - В Музее действительно есть группа врагов народа... троцкистов... Они имеют задание истреблять честных сотрудников, коммунистов и беспартийных, чтобы ставить на их место своих люд ей. Ведь Музей находится рядом с Главной Крепостью, оттуда простреливается вся площадь, подходы... Если они сумеют контролировать здание Музея... - Ё-моё! А ведь правда! - Похоже, мысль о стратегическом положении главного Столичного Музея покуда не приходила в голову следователя. - Ну давай, Орловский, рассказывай! - Они действуют в Музее уже около года. За это время им удалось скомпрометировать очень многих. Всех тех, кто не желал сотрудничать, они обвиняли во вредительстве. Понимаете, им все верили... И это - правда. Аверх и его присные так и поступали. Им действительно верили их собратья в Большом Доме... - Меня завербовали... Я должен был предоставить им свой фонд. Они завербовали и других... Но Кацман и Иноземцев вызвали почему-то подозрения, и их решили убрать... - А чего ты выступал в их защиту? Это был действительно опасный вопрос. Впрочем, не самый. - Мне приказали. Я должен был выступить, а собрание - поддержать меня. Мне так обещали, гражданин следователь! Только сейчас я понял, что меня тоже решили убрать. Но я не мог отказаться, понимаете? Мне сказали, что меня найдут даже здесь... Еще им мешал профессор Орешин. И его тоже решили убрать. - Постой, Орловский. - Следователь дописал строчку и стукнул ребром ладони по столу. - Что ты заладил: "Они, они". Ты фамилии называй! - Я... всех/не знаю... Это же тайная группа, гражданин следователь! Но я знаю главного... самого главного... Ему подчиняется Духошин и все остальные... Именно он руководил всем... Это бывший троцкист - еще с двадцатых... - Фамилия! Юрий молчал. Интересно все же, поверил или нет? Наверно, еще нет. Во всяком случае, не до конца... - Фамилию говори! Ну? Чего молчишь, проблядь! Удар был короткий, почти без размаха. Юрий упал на пол, боль затопила голову, но главное он понял - поверил! - Вставай, вставай... Юрий медленно встал. Энкаведист был рядом, придерживая его за ворот окровавленной рубашки. Юрий заметил, что пальцы следователя тоже в крови. Он набрал в грудь воздуха: пора!.. - Аверх... Профессор Аверх, парторг Музея... Окровавленная рука отпустила ворот, и Юрий медленно опустился на стул. Голова гудела, кровь текла по лицу. Впрочем, это сущая ерунда... - Аверх, Аверх... - Следователь закусил костяшки пальцев, о чем-то размышляя. - Слушай, Орловский, а ты не врешь? Учти, если врешь, - я тебя, суку, сгною! - Проверьте... - Юрий вздохнул и заговорил тихо, словно лишившись последних сил. - У меня лишь два доказательства: конверты и то, что Аверх был троцкистом... Следователь, схватив трубку внутреннего телефона, скользнул пальцем по диску. - Фарафонов? На месте? Хорошо... А ну-ка, взгляни, что там у нас по одному типу... Фамилия Аверх, зовут... - Соломон Исаевич, - подсказал Юрий. - Соломон Исаевич... Что там он поделывал лет десять назад?.. Да, еще взгляни-ка на фамилию Духошин... Да не знаю, как его зовут, проверь... Юрий ждал. Даже если все сорвется, он должен держаться этой версии до конца - иного выхода не было... - Что?! - Следователь вскочил, ручка покатилась по полу. - В поезде Троцкого? Оба? Не может быть, черт! Да как же мы прошляпили? Ага, ага... Кто, говоришь, ручался? Ну дела... Все, спасибо. Он бросил трубку, наклонился за ручкой, а затем весело взглянул на Юрия: - Че такой мрачный? Да иди умойся, смотреть противно. Теперь Юрий понял, зачем в кабинете умывальник... - Так, - следователь неодобрительно взглянул на испачканные в крови костяшки пальцев и скривился, - зубы целы, интеллигент?.. - Да, - Юрий невольно усмехнулся, - это из носа. - А чего кобенился? Говорил бы сразу! Ты, бля, любого из терпения выведешь. Курить будешь? Юрий не возражал: курить хотелось отчаянно. Следователь бросил на стол пачку "Герцеговины" и спички. - Сам не курю, - пояснил он, не отрываясь от протокола. - Для таких, как ты, держу. Цени, Орловский... Папироса окончательно успокоила. Интересно, одобрил бы его поведение Терапевт? Наверно, все же нет: Терапевт по-своему брезглив и не стал бы пачкаться о таких, как щекастый "профессор". Но у Юрия не было выхода. На весах - не только его жизнь... - Ладно, вали обратно. - Следователь встал и возбужденно потер ладони. Поеду к твоему Аверху... Поручкаемся, бля... Юрия не трогали три дня. Все это время он лежал на нарах, стараясь не обращать внимания на душный, спертый воздух камеры, на тихий безнадежный шепот, которым переговаривались его соседи. Несколько раз надзиратели пытались заставить его встать: Лежать в дневное время запрещалось, но у Юрия был достаточно веский предлог. Кровь из разбитого носа продолжала то и дело сочиться, и даже "вертухаям" в конце концов пришлось оставить его в покое. О будущем Юрий старался не думать. Все равно ничего изменить он уже не мог. Оставалось думать о прошлом. Вначале он все время вспоминал Нику, все их знакомство, день за днем, но затем понял, что при мыслях о ней он слабеет. Нет, и об этом думать нельзя. Тогда Юрий стал вспоминать то, к чему редко возвращался там, на воле,- о детстве. Это было слишком давно и слишком грустно. Но здесь, среди душного полумрака, Орловский вновь припомнил их большую уютную квартиру, молодую маму, любившую ездить на балы и званые вечера, красивую, в ярких нарядных платьях, всегда с цветком, заколотым у воротника. Вспомнил отца - такого доброго, уютного, когда он приходил к нему в детскую, и строгого, резкого - в парадной генеральской форме, собирающегося на службу. Блестящие отцовские эполеты почему-то всегда пугали Юрия, и суровый отец - вернее, казавшийся суровым - то и дело посмеивался, утверждая, что такому трусишке никогда не стать офицером... Да, Орловский-младший так и не стал офицером. Офицером был Андрей, его брат, успевший закончить юнкерское училище как раз накануне Великой войны. Юрий хорошо помнил брата в блестящей новенькой форме. Мать плакала, а Андрей смущенно утешал ее, хотя утешить было нечем: молодой поручик уходил на войну... Юрий учился в гимназии, в четвертом классе, и мечтал поступить на юридический после окончания, когда грянула невероятная новость об отречении Государя, а еще через неделю пришла телеграмма о смерти отца. Генерал Орловский был растерзан озверевшей солдатней на Юго-Западном фронте. Брат вернулся домой в ноябре, злой, небритый, в солдатской шинели без погон. И мать снова плакала, но капитан Орловский был тверд: он уезжал на Дон. Юрий помнил, как они прощались - брат и их сосед, давний знакомый отца, служивший в дивизии Орловского-старшего. Соседа звали дядя Миша, он был тоже в шинели без погон, но не солдатской, а офицерской. Оба уезжали в Ростов, и мать, проводив друзей, без сил опустилась на стул и проговорила, ни к кому не обращаясь: "Не увижу..." Юрий запомнил ее слова, хотя тогда, в ноябре проклятого года, твердо верил, что и брат, и дядя Миша обязательно вернутся, и вернутся с победой. Андрей Орловский умер от тифа в полевом лазарете где-то на Южном фронте в 20-м. Об этом семья узнала через год, когда в Столицу вернулся врач, бывший офицер врангелевской армии, который и похоронил Андрея. Терапевт, тогда еще Совсем молодой и бледный от перенесенной болезни - тиф все же пощадил его, ~ передал Юрию золотой портсигар, который отец когда-то подарил старшему сыну. Портсигар продали позже, когда стало нечего есть и мать тяжело заболела... Дядя Миша тоже не вернулся. Его жена - тетя Ксения - долго ездила в поисках мужа, но узнала лишь то, что бывший гвардейский офицер Михаил Модестович Корф пропал без вести летом 19-го... Детство кончилось. Мать все время болела, пришлось искать работу. На какой-то миг Юрию показалось, что ему повезло: его приняли в университет ~ правда, не на юридический, а на историко-филологический - и даже дали стипендию, позволявшую сводить концы с концами. Юрий учился отлично, но летом 1927-го последовал арест, после чего пребывание "классово чуждого" студента в пролетарском вузе стало невозможным... Тогда же, в 27-м, арестовали сына дяди Миши Володю, которому не исполнилось и шестнадцати. Орловский пытался узнать, что случилось с парнем, но тщетно. Лишь через три года он узнал, что Корф" младший бежал из страшной "Девятки" - Соликамского лагеря - и пропал без вести посреди бескрайней зимней тайги... Мать умерла в 29-м. Год назад скончалась тетка - та самая двоюродная бабушка, которая приютила Юрия в своем флигельке. Больше на этой земле Орловских не осталось. Юрий был последний - не добитый победившей властью рабочих и крестьян. И теперь, в темной мертвой камере, он еще раз почувствовал, что прав. Он не успел на фронт в 20-м. Что ж, у него есть свой фронт. И никто не сможет доказать, что он не имеет права на ненависть. Он боролся как мог. И будет бороться до конца. Знакомый следователь на этот раз встретил Юрия почти как товарища по борьбе. Он даже подмигнул, сунул открытую пачку "Герцеговины" и кивнул на стол: - Узнаешь? На столе грудой лежали знакомые конверты - с приметным зубчиком по верхнему краю... - Так... - Физиономия энкаведиста стала серьезной, он извлек несколько отпечатанных на машинке страничек. - Читай и подписывай! Это были его показания. Следователь записал все точно, разве что добавил от себя эпитеты, среди которых преобладали "злобный", "закоренелый" и "лютый". Все это относилось, естественно, к врагам родной Советской власти. - Все верно? - Следователь нетерпеливо поглядывал на Орловского, держа наготове ручку. - Да, - вполне искренне признался Юрий. - Все правильно. Он вздохнул и подписал. Все кончено... - Во! - констатировал следователь. - Теперь, бля, порядок! Ну чего. Орловский, я написал все чин-чином: помощь следствию, искреннее раскаяние - глядишь, разберутся... - А когда суд? - не удержался Орловский. Следователь удивленно поглядел на него и покачал головой: - Ну ты даешь... Какой суд! У тебя же 58-11 - пойдешь в ОСО! Ну конечно! Терапевт рассказывал ему об этом адском порядке: Особое Совещание, суд без адвоката, а часто и без подсудимого. Согласно Указу Верховного Совета декабря года от Рождества Христова 1934-го... - Слыхал, вижу, - понял следователь. - "ОСО - две ручки, одно колесо". Ладно, авось не пропадёшь! Этим гадам - Аверху твоему и Духошину - похуже будет. Еле расколол! Ничего, признались, суки... Новость оставила равнодушным. Да, "красный профессор" и его прихвостень попали в тот самый котел, куда толкали других. И столкнул их туда он, Юрий Орловский. Он отомстил: и за себя, и за других. И тут Юрий понял, что его враги - тоже, как и он, из "бывших". Наверно, все эти годы они изо всех сил скрывали свою связь с Троцким, старались, не жалели чужой крови... Радости от запоздалой победы не было. Бог им всем судья... - А что будет Кацману и Иноземцеву? Следователь почесал в затылке: - Им-то что... Получат по "червонцу". Ты лучше о себе подумай. Будут спрашивать - кайся, плачь - авось повезет. Понял? - Понял... Тон следователя не внушал оптимизма. Юрий почувствовал, что ему "червонцем" не отделаться. И, может быть, даже "четвертаком"... - Твоего Орешина видел, - внезапно хмыкнул следователь. - Ну забойный старикан! У него, похоже, шарики за ролики еще лет тридцать тому заехали! Хорошо, что с ним разобрались, а то жалко б было. Все о тебе спрашивал... - Спасибо... Значит, получилось и это. Александра Васильевича покуда оставили в покое. Иное дело - надолго ли. - Ну все, - подытожил следователь. - Дня три - и в ОСО. Ну чего. Орловский, нос болит? - Нет. - Боль действительно прошла, остался лишь небольшой синяк. - Ты не обижайся. Погорячился. Так ради дела же, бля! Потом сам спасибо скажешь! Так что записать: жалоб на следствие нет? - Нет! - Юрий взглянул прямо в глаза своему врагу, заставив себя улыбнуться. - Ни малейших... Следователь ошибся. Прошло три дня, затем еще три, но Орловского никуда не вызывали. Дни тянулись медленно, словно время затормозило свои бег в этих стенах. Спрашивать было не у кого: "вертухаи", естественно, ничего не знали, да и не собирались беседовать с заключенными. Люди в камере приходили, исчезали, на смену им появлялись новые, а о Юрии словно забыли. Наступало странное оцепенение, всё - даже собственная жизнь, даже Ника начинало казаться чем-то далеким, ненужным, неинтересным... Его подняли ночью. "Вертухай" буркнул: "На выход! " - тут же откуда-то вновь появился страх. То, что ожидало его, - рядом... В коридоре уже толпился десяток таких, как он, - сонных, небритых, растерянно озирающихся в беспощадном свете голых ламп. Их погнали куда-то по коридору, затем вниз по лестнице. Тут, в небольшом четырехугольном помещении, офицер, проверив всех по списку - всего их оказалось двенадцать, - указал вперед - в прохладную темноту двора. Их ждал грузовик - большой, крытый. Охрана заняла место у бортов, оттолкнув особо любопытных, чья-то рука в гимнастерке задернула полог, мотор заревел, и грузовик дернулся с места. Вначале все молчали, очевидно еще не придя в себя. Затем чей-то тихий голос не выдержал: - Товарищи! Товарищи! Кто знает, куда нас? Куда нас? - Молчать! - это сразу же отреагировал один из конвоиров. - Товарищи! Скажите! - не умолкал голос, но тут же сменился стоном: один из охранников двинул наугад прикладом. Вначале Юрий подумал, что их везут на суд, на это самое ОСО. Но была ночь. Даже большевистский суд едва ли заседает ночью. Он склонился к невидимому в темноте соседу и прошептал: - Вас судили? - Да... "Червонец" без права переписки... Этого человека судили... Его, Орловского, - нет... И всех их везут куда-то ночью, не оформив документы, не дав даже взять вещи. Страх вновь сжал горло - Юрий начал понимать. Ну конечно, он ведь слыхал уже об этом: "десять лет без права переписки", вызов ночью - и все... В висках стучало, по рукам прошла холодная дрожь... - Товарищи, у кого ВМН? - негромко спросил кто-то, и словно эхо отозвалось в темноте: "У меня... у меня... у меня..." Вначале Юрий не понял, но память подсказала. Он слыхал и об этом. ВМН высшая мера наказания, или, как ее еще называли, "высшая мера социальной защиты". Значит... Значит... Юрий до крови закусил губу. ВМН, "без права переписки", - это все означало одно и то же. То, что произойдет со всеми ними этой холодной сентябрьской ночью... - Нет! - это крикнул тот же голос, что спрашивал вначале. - Нет, не хочу! Не хочу! - Молчать! Молчать, сука! Снова удар прикладом, стон - и вновь тишина, только ровный шум мотора, уносящий грузовик куда-то в ночь... - Вылезай! - Команда последовала неожиданно, когда грузовик еще не успел остановиться. Очевидно, сопровождающие спешили. Спрыгнув вниз на асфальт, Юрий невольно оглянулся, но заметил лишь темный двор и еще более темный провал, возле которого стояли двое с винтовками. - Становись! Неровная шеренга замерла возле черного входа. Один из конвоиров очевидно, старший - наскоро пересчитал их и кивнул в сторону подземелья: - Пошел! Юрий шагнул в темноту и невольно зажмурил глаза. Под ногами были ступени долгий ряд, затем они кончились, и дальше пришлось идти длинным темным коридором. Где-то капала вода, воздух пропитался сыростью, а вокруг стояла полная тьма. Конвоиры негромко чертыхались, но света никто не включал. - Стой! - Они замерли прямо посреди неглубокой лужи, и тут вспыхнул луч фонаря. Юрий постарался сбросить мертвое оцепенение. Все еще живое чувство любопытства заставило осмотреться. Они были уже не в коридоре, а в небольшом помещении с высокими стенами, по которым сочилась вода. Кроме конвоиров здесь был кто-то еще - тот, кто держал фонарь. Орловский успел заметить, что этот "кто-то" одет не в форму, а в черную кожаную куртку. Лица было не разглядеть, но поразили широкие плечи и огромные кисти рук с широко расставленными пальцами. - Сколько? - Голос был хриплым, в нем звучало нетерпение. Конвоир - тот же старший - что-то негромко ответил. - Ладно! Давай подпишу! Свет фонаря упал на какую-то бумагу, после чего конвоир козырнул и кивнул остальным. Те быстро вскинули винтовки на плечи и шагнули в темноту ~ обратно. Широкоплечий в куртке свистнул - и тут же в проходе появились еще трое таких же - широкоплечих и широколицых, с короткими кавалерийскими карабинами. Теперь все стало окончательно ясно. Юрий прижался к холодной мокрой стене и закрыл глаза. "Вот, значит, и все..." - эта мысль почему-то не испугала, словно все, что было вокруг: темное мокрое подземелье, замершие у стены смертники и равнодушные палачи в черных куртках, - больше не имело к нему никакого отношения...