— Все думают, что я не хочу иметь детей, потому что спорт для меня важнее, — сказала она тихо. — Это неправда. И Николас, и я очень хотели бы иметь ребенка. Но, вероятно, его у нас не будет. Это… Это такой органический недостаток… какая-то мелочь, исправить которую врачи не в состоянии… Я никогда никому не говорила об этом, но я лечилась без перерыва два года. Я приезжала сюда и продолжала лечение… Агнес втайне от всех домашних сделала мне целую серию уколов. Но ничего не помогло… Это неправда, что медали интересуют меня больше, чем ребенок. Я бы завтра же бросила спорт, если бы… если бы…
Очевидно, голос опять отказал ей, потому что она приложила руку к губам и тихо зарыдала. Алекс встал и кивнул Паркеру.
— Мы больше не будем мучить вас, миссис Робинсон, — сказал он тихо. — Возможно, позже я позволю себе спросить вас еще кое о чем. Прошу вас не сердиться на меня.
Она молча склонила голову, а потом спрятала лицо в ладонях. Джо направился к небольшой боковой двери, за которой исчез Николас Робинсон. Он тихо постучал и, не ожидая приглашения, вошел. Паркер не отставал ни на шаг.
Вторая комната казалась менее уютной. В ней почти отсутствовала мебель, кроме столика и нескольких кресел, на которых были разбросаны листы картона и стояли маленькие баночки с красками. На стенах висело несколько полотен, «очень абстракционистских», как определил для себя Паркер, закрывая дверь.
Николас Робинсон ходил большими шагами по комнате, задевая кресла и топча лежащие на полу тряпки и клочки бумаги. При виде Алекса и Паркера он остановился, а потом подошел к ним.
— Вы уже закончили? Я могу идти к ней?
— Конечно, — Джо остановился на середине комнаты. — Я хочу задать вам пару вопросов, если можно.
— Слушаю, — Николас остановился возле двери и повернулся к ним.
— Вы обещали сказать нам сегодня вечером, что вы делали так рано вне дома, мистер Робинсон.
— Что? Я?.. — Николас открыл рот, а потом Алекс увидел, что его покрытое веснушками лицо явно бледнеет под ярким светом большой лампы, висящей у потолка. — Я? — повторил он, с явным усилием стараясь овладеть собой. — Я? Я писал, конечно. Я был на натуре, я ведь для этого сюда приехал…
— Да, я понимаю. А вы не могли бы показать нам ту картину, над которой сегодня работали?.. — Алекс не закончил. Он быстро подошел к стене и взял двумя пальцами край натянутого на подрамник полотна. Прежде чем Николас успел помешать ему, он повернул картину к свету.
— А это еще что такое? — тихо спросил Паркер и почти прыжком очутился напротив холста, на котором посреди совершенно реалистического пейзажа, представляющего Дьявольскую скалу и Норфорд Мэнор, в блеске восходящего солнца Дьявол, окруженный ночными бабочками, чудовищами и головами без туловища, стремительно уносил, сжимая в когтях и колотя перепончатыми крыльями, маленького человечка с большой карикатурной головой. А человечком этим был Ирвинг Эклстоун, изображенный с таким поразительным сходством, что у Джо перехватило дыхание. Картина была выдержана в лучших традициях Иеронима Босха.
— Я… то есть… — Николас оглянулся с внезапным ужасом. — Она не должна это увидеть. Я совсем забыл о картине, когда все это случилось.
О боже…
— Значит именно это вы писали сегодня утром… — сказал Джо. — Как же пророчески…
— Я лишь хотел… Вы помните, что он сказал во время ланча? Он говорил, что мы, абстракционисты, не умеем рисовать так, как рисовали когда-то. Это должен был быть подарок ему…
— Подарок! — пробормотал Паркер. — Очевидно, на день рождения.
— Что вы берете с собой, когда идете писать на натуре? — быстро спросил Джо.
— Что? Я?.. — Николас по-прежнему не мог оторвать глаз от своей картины. — Это ужасно… — прошептал он. — Я должен ее уничтожить, немедленно…
— О, нет… — возразил Паркер. — Вы не сделаете этого. Картина слишком интересна.
— Бен, — Алекс повернулся к нему, — думаю, что будет лучше, если мистер Робинсон сам будет решать судьбу своих картин. Однако пока я хотел бы получить ответ на мой вопрос.
— Что беру? Краски, конечно, полотно, мольберт…
— Вот этот? Или нет? — Джо показал на обычный деревянный мольберт, на котором сейчас ничего не было.
— Нет. У меня есть великолепный швейцарский мольберт, складной, как штатив… Еще беру кисти и что-нибудь поесть… Позвольте мне повернуть ее к стене. Она может войти сюда, и это было бы ужасно.
Джо повернул к стене эту поразительную картину и, увидев в глазах Николаса выражение глубокого облегчения, с пониманием кивнул головой.