- Как же он мог соблюсти? Чтобы никому - ничего?
Челюкин легко отмахнулся.
- Нет, вы отвечайте, вы лично могли бы так? - и вперился маленькими глазками, где разгорался огонек. - Вы на себя примерьте и скажите.
- А зачем мне, зачем? - выкрикнул Щербаков.
- Ха, тут много может быть. - Челюкин приставил к груди Щербакова палец. - Чтобы никаких льгот и поблажек. Годится? Преимуществ имени и славы - чтобы не было их. Или, допустим, чтобы отвязаться от своих штампов. Вот вы, например, вы уже сложились. И вам надоело, вы хотите иначе, вам надо вырваться, отвязаться от себя.
- Да вырывайтесь, кто вам мешает, только зачем от себя отказываться?
- Я его тоже про это спрашивал... Я ему говорил: художник должен самим собой оставаться. Развивайся в любую сторону. Расти, как дерево, но чтобы корни были одни. А если я не деревом хочу быть, говорит он, а рощей, тогда что?
- Не понял.
- Сегодня одним, затем другим, если, говорит, во мне много разных людей, которых можно осуществить, тогда как?
Палец сильнее уткнулся в живот. Щербаков отстранился, разговор этот затягивал, что-то неприятное, даже опасное было в нем.
- Вы не вернетесь туда, к столу? - спросил Щербаков.
Челюкин посмотрел на него, понимающе усмехнулся.
- Да-да, вы идите.
От приставленного пальца внизу под ложечкой остался сосущий холодок. Проклятый вопрос этого толстяка словно затягивал в водоворот. В самом деле, мог бы он, Щербаков, автор уже отмеченной дипломной работы и трех спектаклей, мог бы он... начать подписывать вместо Щербакова... Даже передергивало от любой чужой фамилии.
Челюкин дожевал грибок, спросил:
- Вы ничего не заметили в этих картинах?
- С какой стати я буду менять свою подпись, - сказал Щербаков. - Нет уж, извините. Искать себя - это я понимаю. Но - себя. Быть верным себе.
- Вы посмотрите внимательно, - продолжал Челюкин, не слушая его. Откуда свет и куда падают тени. Нелепица. Он давно искал...
Щербаков нетерпеливо дернул плечом.
- Все это известно, лучше скажите - что ему дало это? Сменил он фамилию - и что?
- Вот вы чем все проверяете. - Челюкин покивал облезлой своей головой. - Результатом. Что с этого можно иметь. Главная нонешняя идея жизни. А ничего. - Он театрально поклонился, развел руками. - Одни потери. Не устраивает?
- Но для чего, для чего? - все более возбуждаясь, крикнул Щербаков.
- Мистификация это. Одурачить хотел. - Челюкин говорил быстро, тихо, поглядывая куда-то вверх. - Если бы он не умер, получилось бы два больших художника. Не успел достигнуть до второго. А то представляете себе, какой бы вышел скандал? Два классика. - Челюкин хихикнул. - Две улицы... На самом деле все не так. Оброс он заученностью. Талант стал техникой. Надоел сам себе. А впрочем, может быть, не тупик, а вершина. Добрался до вершины - дальше куда? Вот он и спрыгнул. - Челюкин зашел к Щербакову сбоку, заглянул в глаза. - А может, тут совсем другое... Перед ним новая идея замаячила: писать то, чего не хотят видеть другие. Каково? То, что на самом деле творится у вас в душе, под вашими румяными щечками. А? Или кругом нас. Вся изнанка жизни, весь хаос, все скрытые чувства. Страшненько? - Он потер ладоши, опять обошел вокруг Щербакова. Фактически-то я не поверил. Чтобы певец красоты и радости жизни так перестарался? Тут совсем другая причина должна быть.
От всей этой путаницы у Щербакова кружилась голова.
- Какого же черта вы меня морочите! - Он схватил Челюкина за отвороты пиджака, чтобы перестал мелькать перед глазами. - Я же с самого начала добиваюсь: какая причина?
- Вам тайну любопытно раскрыть. Что вам Митя!
- Будете вы говорить?
Щербаков затряс его, голова Челюкина податливо моталась и крохотная усмешечка тоже моталась по бледному его лицу. Сам он оказался легким, мягким.
- Чего говорить-то. Не знаю я ничего, - тихо и обессиленно признался Челюкин. - Упустил.
- Что упустил?
- Хотел он как-то открыться. А я отверг.
- Почему же?
Челюкин поправил очки, сказал покорно, как на допросе:
- В очередь побежал. Сосиски давали.
- При чем тут сосиски?
- Плевать мне было на его философию. Я ему нарочно - на-кася, пойла нашего хлебни после твоих столичных разносолов.
- О чем же он сказать хотел?
Челюкин пожал плечами.
- Так и не узнал. И не спрашивал больше. Изменился он с того времени. Ясный стал. Сосредоточенный. Пока он метался, он мне люб был, я думал - от неприятностей подался он к нам. А когда увидел его другим... Он, значит, дважды хотел меня обойти. Я ведь кто? Нуль. Он приехал к нулю и безо всего тут опять хотел подняться.
Жар прежней злости еще сквозил в его словах, но голос его звучал ровно и печально. Что-то бесстыдное и тягостное было для Щербакова в этих спокойно произносимых признаниях.
- Послушайте, Челюкин, при чем тут вы? - сказал Щербаков. - Зачем вы тут возникаете?
Челюкин поднял очки, маленькие глазки его смотрели колко и сухо.
- Ничего не поделаешь, без меня не получите. Считайте - взбесившийся гарнир. Осталось на тарелке немного холодного пюре... А Митю считали безумным. Оттого, что человек успокоился, просветлел, от этого он у нас кажется безумным. Новые картины его тоже повод давали. Я слухов этих не отвергал. Заслонить его хотел. С безумного какой спрос? Безумство его безобидное. Малюет, допустим, затылки. Я и в самом деле убеждал себя, что он того. Оправдание своей подлости делал.
- Что вы мне плачетесь? - сказал Щербаков. - Вашим признаниям теперь грош цена. Ничего они не стоят.
Опять вышло слишком резко, безжалостно, так, что Челюкин съежился, замолчал. Потом произнес удивленно: