Нагреватели уже веяли теплом, все громче, как приближающийся поезд, шумел чайник. За сутки мы тут пообвыкнем… и я улечу!
Щелк! Нонна на диване испуганно вздрогнула, уставилась на меня: что это? Вообще это выстрел в меня, означающий: «Никуда ты не поедешь!» Побыв неподвижным, как и полагается трупу, я тяжело поднялся и, волоча за собой дребезжащий стул, вышел в вонючий коридорчик у исторического сортира. Приглядевшись к тьме, поднял голову. Ну — привет! Из черной электрической пробки над дверью в уборную, в паутинном углу, выскочила белая кнопка, как фига. Фиг тебе! Не будешь ты тут включать чайники, электронагреватели… вообще — жить!
Ладно! Посмотрим! Я вернулся на террасу, подумав, выключил наш обогреватель — надувшаяся алым, как пиявка, спираль медленно бледнела. Пусть пока! Все равно Нонна не реагирует. Тряхнул ее:
— Смотри, вот лампочка на плитке. Если зажжется, кричи!
Вяло кивнула. Я вышел в коридор, потянулся к фиге — протянул к белому ее «пальчику» свой пальчик. Резко воткнул.
— Есть, Веча! — донесся с террасы радостный крик.
Я с облегчением спрыгнул со стула.
Всю ночь я провел в борьбе с этой фигой. С годами характер Хозяйки явно портится (так же, как мой): в прошлом году она легко терпела два электронагревателя и две плитки — лишь иногда капризно выщелкивала фигу, а теперь — ну просто подряд! Щелк! Некоторое время еще кукожишься под одеялом, самообманываясь: может, засну и так? Нет. Батя там у себя точно обледенеет. И что? Снова тащишь стул, карабкаешься… Тык! Легкий обманный пригрев, блаженство и… щелк! Я волок теперь стул с грохотом: один я, что ли, должен не спать?! Поняв в конце концов, что фигу не переупрямишь, я уступил... но частично: свою батарею выключу, оставлю отцовскую, пусть хоть он не замерзает — девяносто три года как-никак! Вдавил кнопку. Счетчик утробно зажужжал. Договорились! Заснуть в ледяной койке, конечно, не удалось.
— Чего это ты выключаешь мою батарею! — просипел батя.
Несмотря на ранний час, по агрономской своей привычке уже не спал, сидел за столом в нейлоновом ватнике и кепке, рассматривал свои листочки, поочередно поднося их вплотную к глазам.
— Чайник согреть надо! — рявкнул он.
И это вместо благодарности! Не оценил, значит, что я все свое тепло отдал ему. Впрочем, такие мелочи не занимают его.
— Замерз начисто! — потирая ладони, сообщил он и схватил ложку. — Сладкая каша какая-то! — отодвинул тарелку.
Когда этот хлопец из большой крестьянской семьи таким гурманом заделался?
— Банан, — холодно пояснил я. — Вот на пакете написано, что каша с бананом.
Дождь барабанил ночь и сейчас не остановился. Иногда, срываемая ветром с сосны, в крышу гулко била шишка. Нонна, оставаясь отрешенной, испуганно вздрагивала, кидала взгляд в окно.
— Я вчера уже гриб видел — такая погода нынче! — бодро сказал я.
— …Банан? – сосредоточенно прожевывая, произнес батя.
— Я говорю, гриб.
— Банан, — задумчиво повторил он.
Не то что глухой, скорее, упрямый. Нонна с ужасом глядела в какую-то бездну, не прикасаясь к еде. Славное утро!
Надо двигаться… хотя бы куда-то. Не в Италию, уже ясно, но хотя бы здесь!
Я спустился с крылечка, отпер сарай. Мой велосипед радостно задребезжал. Выдернул его из паутины. Вперед!
— Ты куда, Веч? — Нонна, простоволосая, выскочила под дождь.
Не всегда, значит, смотрит в бездну. Иногда и сюда — и как раз тогда, когда это абсолютно не нужно.
— За продуктами! — брякнув велосипедом об землю, буркнул я.
— Не ездий, Веч! Я прошу! Мне без тебя страшно!
— Хорошо. — Прислонил велосипед к будке: не то что в Италию ты не поедешь… вообще никуда!
Вечером я сидел, наблюдая дождь, пытаясь разобраться в своем пыльном столе. Из орудий производства нашел лишь старую грязную ухочистку — в прошлом, довольно плодотворном году задумчиво держал ее в ухе, увлеченно печатая. Привычно вставил в ухо ее… не помогло! Ничего уже не поможет! Зазвенел комар, кажется, на ухо садится. Вот ты-то мне и ответишь за все! Сладострастно выждал, пока он умолк (точно, на ухе!), медленно отвел правую руку… Счас! Жахнул во всю страсть — и завопил от боли! Свалился со стула! Что это?!. Это я ухочистку, оставленную в ухе, себе в голову вбил! Сам себе выстрелил в ухо! И понял сразу же: эта беда надолго, сама она не пройдет. «Золотое клеймо неудачи» поставил себе. Только вряд ли кому это интересно!