— А откуда же еще? Я рассказывал тут про твое ухо… Смеялись все…
Ну и паузы у него — валюту не экономит.
— Но не тянет на «золотое клеймо»! Больше у тебя ничего нет?
— У меня? Надо подумать. Сейчас!
Тут в вагон вошел талантливый нищий, бацнул по струнам, запел, и, когда он закончил петь, Сержа в трубке «не оказалось».
Постепенно я привык к этой жизни: возил свое ухо в Питер, слушал шумное лекарство, потом в синих пленчатых бахилах выходил на проспект, спохватившись, снимал их с ботинок, ехал домой. Снова пел талантливый нищий, но, к сожалению, ничему уже не мешал. В другие дни ездил на велосипеде за продуктами, умоляя жену не гоняться за мной, дать хоть немного свободы. Но, когда она встречалась мне, бегущая по шоссе, нервно прихрамывающая, с растрепанными седыми патлами, я не хотел, как прежде, в ярости переехать ее велосипедом, а мирно останавливался и говорил что-нибудь вроде: «Ну не ходи ты так часто на дорогу!» — «…В старомодном ветхом шушуне?» — виновато улыбаясь, говорила она.
Однажды я ехал из города и зазвонил телефон.
— Алло! Это Серж! Увы… Не проканало твое ухо — в сборник его не включили.
— А я уже вылечил его!
— А. Ну тогда — тем более, — разочарованно произнес Серж.
У станции в пивной я увидел Жоса.
— Сейчас по крыльцу поэтессы работаю, — излагал он своим собутыльникам. — Выматываюсь страшно! Особенно духовно.
А сделать так — бездуховно и быстро? Это не по-нашему?!
Я подошел к столу, уставленному бутылками:
— Как не стыдно тебе? Что ты сделал? Старые люди сидят неделю без света. И без крыльца! Две сотни слупил! «Духовно»! — Я, повернувшись, ушел.
Приближаясь к будке уже в сумерках, я вздрогнул. На террасе — свет! Отец, значит, работает — настольная лампа отца! В прошлый год часто возвращался я поздно, в темноте, и шел на свет лампы, как на маяк, — он допоздна работал! И снова горит! Побежал. Потом остановился. Назад? Надо перед Жосом извиниться!.. Ну ладно, после. На террасу вбежал.
— Работает? — спросил отца.
— Что? А. Да. Приходил. Сделал. Сказал, более мощный предохранитель поставил.
— Сделал, Веч! — Жена, сияя, сидела с книгой на коленях.
Есть все же на свете счастье и доброта!
Пошли смотреть пробку, правда, уже в темноте.
— Отлично, да. — Я пытался с земли заглянуть под стреху. Пробка стоит! Крыльцо, правда, в руинах. Но не сразу же всё! — А это что за крест он сколотил?
— А! — Нонна засмеялась. — Это он взбирался по нему.
— Все! Пошли ужинать. Гуляем!
Включили оба нагревателя, обе плитки… Ура! Держит новый предохранитель. Ура! И жена разрумянилась.
— Все! Переворачивай картошку. Схожу…
По пути в туалет на свой жалкий жучок глянул. Ну ничего. Пусть будет. Теперь нас «высший предохранитель», как Бог, хранит. Бог сохраняет все!
Спустил штаны, приготовился к блаженству… Нет. Встал, натянул. Что-то тут не то! Странный запах. Что-то горит. Через круглое отверстие заглянул в бездну. Там все обычно. В коридоре глянул на свой жучок. Безмолвствует. Не кажет больше «фиги»: закоротили ее. Выскочил на террасу. Горим! Мало того, что горит картошка — это дело обычное у нас, — пахнет горящей пластмассой. Где-то рядом. Тройник, в который воткнуты вилки холодильника и двух плиток! Схватил его, и он у меня в руке остался, прилип горящей расплавленной массой — не отлепить! Махая, бегал под соснами, потом опустил руку в ведро. Отлеплял застывшую массу и тут увидел: из-под кровли дым идет — «высшая фига» горит, но палец не выскочил. Мистика! И от стен уже дым… или пар? А как же предохранитель? Он же не пропускать должен такой ток, прерывать! Поднял крест сколоченный, приложил к стене. Мокрый! Но вскарабкался по нему. Вывинтил пробку (старая она!), а в гнезде фольга осталась — раскаленная, светящаяся. «Мастер» жучка из фольги поставил за двести рублей. Надо вырубать все! И фольгу из гнезда выковырять скорей! Стал ручкой выковыривать — основным орудием труда своего, — но, к сожалению, она оказалась металлической. Вспышка! И — тьма!
…На крест, говорят, свалился! Когда я открыл глаза, сматериться хотел, но не вышло: какая-то ночная экскурсия стояла, смотрела на меня.
Потом я спал. Верней, спали мы. Верней, пытались заснуть. Ночью я слышал, что отец упорно карабкается на сломанное крыльцо, — обязательно там надо ему ходить в уборную: стесняется мимо нас. Вскарабкался. Потом спустился. Молодец!
А я про Жоса думал: совесть когда-то проснется у него? Проснулась неожиданно. В пять утра! Чуть задремав, я очнулся от стука. Самое время для пробуждения совести! К половине шестого она стала засыпать: удары все реже раздавались. Я вышел.