Беда брезжила весь день и настигла вечером. Я сидел на крыльце, а Валентин, уверенно крестясь, шел на меня как на нечистую силу:
— Как ты мог?!
Вопрос непростой. Всегда я крепким пушкинцем был. И сделал немало, ему ли не знать? Но — вот…
— Как ты мог?! — повторял Валентин. — Я и левобережниками руки не подам! А ты — к Дантесу поехал!
— Ну… и Пушкин к нему поехал, — пробормотал я.
— Нет! Это уже слишком! Я тебя защищал как мог, но — увы! — развел руками.
От кого это, интересно, он меня защищал? От себя?
— Все! Это конец! — сокрушался он.
— А тебе никто и не нужен, кроме себя самого! — вырвалось у меня.
— Мне прежде всего нужна справедливость!
— И в чем она, в данном конкретном случае?
— Она всегда — одна!
— Вот тут ты обшибаешься! — я мягко сказал.
— Ну ладно. — Он на минуту задумался. — Поскольку я обязан тебе по жизни, могу посоветовать только одно: исчезнуть!
— Завтра как раз в город уезжаю! — обрадовался я. — Годится?
— Ты еще можешь шутить? А положение твое… катастрофично! С таким пятном лучше не жить! Дантесу руку подал!
— Маленько не дотянулся…
Но он словно не слышал.
— Все, что могу сделать для тебя, — устроить в одну приличную клинику. Там все будет достойно!
А после подтянется Жос с его ритуальными товарами и услугами!
— Ладно, посмотрим, — я уклончиво сказал.
И он, до глубины возмущенный, уехал.
Какой-то тип ухватился за кол в нашей ограде, стоит. Я щурился против солнца и вот разглядел. Жос, ясное дело, кто же еще? «Хозяин! Трубы горят!» Потушим его пожар.
Почему-то они с Валентином по отдельности предпочитают ко мне ходить, каждый со своей правдой, и доказывают ее, поливая друг друга. Выбрали меня полем своего боя, нет чтобы сражаться между собой или хотя бы вместе прийти, экономя мое время.
— Ну, сколько тебе сегодня надо? — Я подошел. — Сколько?! Ты что-то скромно назвал. Что так? Ведь все равно не отдашь.
— Отдам-м! — Жос промычал.
Отдаст, видимо, товарами и услугами, но, учитывая место, где он теперь работает (на кладбище), те товары и услуги страшно себе представить!
— Когда?
— Сейчас!!!
— У меня только крупные! — я сказал.
Дантесоведам только крупными платят.
— Годится! Пошли!
Вдоль дороги стояли деревья, обмотанные паутиной, как коконом.
— Тля работает. Скоро все зашнурует. — Жос пояснил.
Вдали показался знакомый песчаный холм. Взошли с ним на кладбище.
— Дренаж сделал тут, а где башли? — жаловался он.
Из стенки канавы торчала желтая пятерня. Я вздрогнул. Фу ты! — сообразил. Резиновая перчатка! Обронил кто-то из работяг. По дороге Жос взял в будке лопату и лом и теперь тяжело отдувался. Мы вскарабкались на песчаный косогор. Там стояли два тополя. Один был спеленут паутиной, как саваном, и ярко блистал. Другой шелестел листвой, шевелились лишь отдельные нити.
— Тля обленилась, бля! — произнес он. Встал на уютной полянке. — Вот! — обвел рукой в рукавице.
— Неплохо! — вынужден был признать я.
Жос схватил лом, бил им в землю, потом отбросил:
— Нет! Не могу! Гомогенный фактор зашкаливает!
— Так пойдем! — я обрадовался.
Уйти скорее от товаров его и услуг!
Мы сели на тележку с мотором и понеслись. Стикс был пересечен колеями, обмелел. Причалили у магазина.
— Будешь? — спросил Жос, отбрасывая пробку.
— Буду! — ответил я.
— …Здорово, хозяин!
Это что еще за тип на проржавевшем велосипеде? И чего я — «хозяин»?
— Не признал?
Всех таких — признавать? И улыбается мне сочувственно и, я бы сказал, понимающе. Изможденец какой-то! Прям как я… Лицо узкое, темное, в глубоких морщинах, только глаза — огромные, сияют! И то, мне кажется, без алкоголя это сияние не обошлось. Почему такие липнут ко мне? Неужели — ровня? Смотрел неотрывно на меня, и глаза его слезились. Нет ничего обидней, чем сострадание таких вот трогательных, неприспособленных людей. Причем приспосабливаться к жизни они и не собираются, даже как бы гордятся собой, и со всей своей слезливостью и неприспособленностью лезут к тебе в душу и, главное, в жизнь, с трудом приспособившуюся, — не снимая галош. Требуют, чтобы и ты был неприспособленный, «как честный человек»! Но я, увы, такой роскоши позволить себе не могу.