Край света. До ближайшего теплого климата — половина земного шара. Но попробуй только пожалеть их, сказать им: «Как же вы тут?!»
Зря мы так…
Прямо у лесенки стоят робкой толпой евражки, арктические суслики, напоминающие вставших на задние лапы кошек. Жалобно смотрят, протягивают лапки: «Дай!» Хотел отлить прям со ступенек, но перед ними неловко. Обхожу вагончик, расстегиваю молнию. Близится блаженство, и вдруг что-то толкает меня в голову — и все темнеет.
Я открываю глаза. Палата. Все белое. На голове — трогаю — шершавые бинты. Ну понятно. Громоотвод!
— Ну все! От главного гада избавились! Сидит! — доносится до меня сквозь бинты голос Фомы.
С кем разговаривает?
— Этот, что ли? — хриплю я, пытаюсь вспомнить, какие буквы были у того, тыкаю в сгибы пальцев. — Отпустите его. Он прав!
Вижу злое лицо Фомы: громоотвод-то, оказывается, еще и говорящий!
А я вдруг чувствую себя хорошо. Во всяком случае, тошнить стало меньше.
Входит какой-то надменный господин.
— Тогда это к тебе! — злобно говорит Фома и уходит.
Судя по лицу, исполненному благородства, гость будет сейчас говорить о высоком. Заранее ежусь. Но он говорит о себе.
— Представляться, надеюсь, не надо? — высокомерно произносит.
Я слегка растерян. Представиться не помешало бы.
Усмешкой отметив мое бескультурье, сообщает:
— Валентин Троянский, журналист.
— А! — напрягаю свой больной мозг, покрываюсь потом.
Судя по его важности, пишет что-то значительное, но вот за кого? Впрочем, неважно. Важен он! Почтительно приподнимаюсь. Он оценивает это как должное. Надо же, какой цветок тут расцвел!
— По большому счету тут должен был лежать я! — произносит он скорбно.
А я, значит, по нахалке лег? Даже привстаю, уступая место!
Снисходительным жестом удерживает меня:
— Мне кажется, вы все поняли!
Уж даже не знаю!
Дребезжит вдруг стекло. За окном Жос. Наконец-то свободен? В знак солидарности поднимает кулак. Вероятно, тот самый, которым отправил меня сюда.
Входит Фома. Видит Жоса за окном и яростно произносит:
— Больница тебя не исправит. Только могила!
— Спасибо, — поблагодарил его я, протягивая руку к длинному огурцу, который, казалось, он принес для меня, но Фома вдруг размозжил огурец о тумбочку — и вышел!
Странно использовал овощ. И я вдруг чувствую, что меня перестало тошнить совсем.
Каждый раз, когда мы входили, Убигюль пунцовела. И я думаю, не из-за меня. Но Фома был все более суров. Неприятного разговора не избежать — и он набирался духу.
Мы ехали с рудника Дальнего. По сравнению с ним Угольный — Сан-Франциско! Собрание было бурное — не жалели и Деда. На обратном пути Фома с Дедом доругивались.
— Не выступай больше! — рявкнул Фома — Делай, как я тебе говорю!
Дед яростно обернулся с переднего сиденья:
— А если так?!
Фома, красавец наш, был в отличной кожаной куртке времен улучшенного снабжения атомных городов. Дед ухватил его за воротник, дернул куртку — голова Фомы оказалась как в мешке. Дед сначала просто бил его головой о железный поручень над передней спинкой, а потом прижал кадыком к поручню и душил. Создавалось ощущение, что действует он заученно, не впервой. Опыт у него был большой, еще с уголовниками. И водитель соответствовал: абсолютно не реагировал, что-то напевал. Фома хрипел, однако как бывший боксер не сдавался, бил своим фирменным левым крюком. Доставалось, правда, в основном мне, но и Деду перепадало. Я тоже решил поучаствовать: махнул тем же левым крюком (у одного мастера занимались!), но оглоушил водителя. Тот удивленно икнул и остановил машину. Фома вырвался, тяжело дыша. Посидели молча. Водитель повел дальше. Но уже без песен.
Подъехали к Управлению, так же молча и злобно поднялись в кабинет. И водитель с нами. Сидели, словно бы еще ехали… Потом Дед вытащил ящик. Достал тетрадь. Подвинул Фоме:
— Пиши, чего делать.
Улетали мы тихо… но не настолько, насколько хотелось Фоме. Снимались у медведя — и вдруг появился Жос, с рюкзаком и гитарой!
— Та-ак! — Фома глянул на меня. — Твой Санчо Панса…