ИСПЫТАТЕЛЬ
(Повесть)
Пролог
Перед вами — истории из моей жизни в доме № 13 на Невском проспекте. Четырехэтажный, светло-желтый, как и большинство зданий в парадном Петербурге, он роскошно раскинулся сразу на две элегантнейшие (и, не скрою, самые дорогие) улицы Петербурга — Невский и Большую Морскую. С самого начала его история непростая! Здесь завязалась «роковая двойная дуэль», когда Александр Сергеич Грибоедов привел в этот дом к своему другу Завадовскому знаменитую балерину Истомину («блистательна, полувоздушна», как писал о ней другой Александр Сергеич — Пушкин) и балерина осталась у Завадовского на несколько дней (и ночей). В бешенстве — официальный жених Истоминой, красавец-кавалергард Василий Шереметьев, продолжатель одного из самых знатных родов России, вызвал Завадовского на дуэль, и, как часто бывает на дуэлях, случилась вопиющая несправедливость — абсолютно штатский Завадовский застрелил Шереметьева, профессионального военного, причем не сразу убил, а смертельно ранил — так, что обезумевший от боли Шереметьев нырял в снегу — «как рыбка», по словам одного из свидетелей. Такое не могло остаться безнаказанным — и секундант Якубович (впоследствии один из декабристов, чья роль в декабрьском восстании загадочна и неоднозначна) вызвал Грибоедова на дуэль. Но из-за важных государственных дел (Грибоедов был дипломатом) дуэль сразу состояться не могла. Якубович настиг Грибоедова только на Кавказе, они стрелялись, и Якубович прострелил Грибоедову правую руку и злорадно сказал: «Ну вот, теперь хотя бы передергивать не будешь!» По одной из легенд, которые всегда сопровождают великих, Грибоедов не только написал «Горе от ума» и прекрасно играл на рояле (вальс его сочинения знаменит до сих пор), но еще и виртуозно «передергивал» в картах, то есть шельмовал.
Трагическая история этого дома не прерывалась... Назвать его «проклятым» я как-то не берусь, поскольку сам в нем живу. Назову его лучше «сюжетообразующим». Известно, что в этом доме (и даже известно, в какой квартире) находился знаменитый, «великосветский» карточный притон, который держал знаменитый шулер Огонь-Огановский. Здесь Пушкин однажды проиграл крупную сумму денег, завел большие долги, но потом отомстил коварному Огонь-Огановскому, написав по пережитым им впечатлениям «Пиковую даму». Не плохая вообще-то месть, все бы так «мстили». Но репутация «рокового дома» подтверждалась и дальше. Почему столько всего «липло» к нему? Может быть, потому, что он стоял так заметно — на пересечении двух самых красивых улиц города? Известно, что на первом этаже был здесь оружейный магазин, в котором секундант Пушкина Данзас купил пистолеты для роковой дуэли. Модный был магазин, и люди высшего света просто обязаны были покупать оружие именно там. Нельзя, что ли, было в другом месте купить?! Может, все бы иначе пошло? Но не мог же Данзас, гвардейский офицер, покупать оружие из-под полы на Сенном рынке, как, возможно, сделали бы мы ради экономии, — и ни один пистолет бы не выстрелил, к нашему общему счастью!.. Но тогда требовалось покупать пистолеты для светских дуэлей именно здесь, на углу Невского и Большой Морской. И дом этот опять оказался замешан в трагическую историю. С деревянным ящиком, в котором лежали два пистолета, Данзас встретился с Пушкиным в кафе «Вольф и Беранже», которое находилось, и сейчас находится, наискосок от нашего дома. Они выпили по стакану лимонада и отправились на Черную речку.
Жил в нашем доме и Мусоргский, находившийся в тот момент уже в очень серьезной стадии алкоголизма (о чем и говорит знаменитый его портрет той поры). Возвращаясь со службы, он непременно и ежедневно заходил в знаменитый тогда трактир «Малоярославец» на Большой Морской, у арки Главного штаба — и напивался, по свидетельству очевидцев, уже не как дворянин, а как простолюдин. Вероятно, потому и нет здесь памятных досок Пушкину, Грибоедову и Мусоргскому — поскольку связаны с этим домом не самые прекрасные моменты их жизни. Но несмотря на такую историю — а может, как раз благодаря ей, — дом этот страшно притягателен. И не то что бы я не хотел оказаться в этом «сумасшедшем доме», — я грезил о нем! Как раз нормальный дом, для писателя.
И когда здесь поселилась Ирина Одоевцева, знаменитая красавица, поэтесса Серебряного века, приехавшая сюда из Парижа по причине возраста и крайней нужды, подруга Гумилева и жена Георгия Иванова, сердце мое сладко замерло. Евгений Рейн, знаменитый поэт, известный также склонностью к авантюрам, настоятельно советовал мне жениться на ней, поскольку к тому времени она уже овдовела, причем многократно. Но я как-то все робел (к тому же, замечу вскользь, был женат). Но когда Одоевцева скончалась, успев вкусить горячей любви и почитания (к ней в дом стремились все), к тому же неслабо отметившись в литературе двумя весьма яркими книжками — «На берегах Невы» и «На берегах Сены», и после ее торжественного отпевания в Спасо-Преображенском соборе, Рейн мне прямо сказал, что, если я не окажусь в ее квартире, я олух. Действительно, почувствовал я — мой момент! Причем — краткий. Но я был тогда заместителем председателя Союза писателей!.. к тому же немало уже настрочил книг. Так кому же еще? И я с присущей мне пластичностью «вписался» в историю литературы, проник в узкую щель — паузу между социализмом и капитализмом, проскользнул между Сциллой социализма и Харибдой капитализма. При социализме мне бы не дали эту роскошную хату (оказавшуюся, при ближайшем рассмотрении, бедноватой) — не дали бы принципиально, как беспартийному. Но в тот короткий промежуток, в девяностые, беспартийность как раз шла в плюс — хотя советские законы еще действовали (замечательное сочетание, удивительный шанс, промежуток между двух жестоких эпох). При социализме... я уже говорил, а при капитализме, который был уже на пороге, мне бы эту квартирку дали за миллион долларов, которые вряд ли бы у меня нашлись. А тут — мы с женой Нонной, молодой и красивой, явились к суровому чиновнику, как позже выяснилось, отставному моряку, и он сразу же четко сказал, что поступит по закону, то есть квартиру нам даст. Потом, когда мы с ним обмывали это решение (бутылка «Абсолюта» была единственным «гонораром», клянусь, причем пил на радостях в основном я), отставной каперанг сказал: «Если б ты знал, сколько обормотов — причем из вашей уже, новой власти — пытались, в объезд закона, в эту квартирку въехать!» Я предложил еще сбегать, но он сурово сказал «Нет!» — и вытащил свой коньяк. «Обещаю, — торжественно сказал я, — что в этой квартире... будет жить литература!» — «Ну-ну!» Мы чокнулись. И подружились. Не то чтобы мы с ним часто пересекались — но с приватизацией он мне помог так же бескорыстно, прописав еще и мою маму... Не в структурах дело — а в людях! И я въехал в этот дом — с его непростой историей и даже с привидениями — старыми и, как оказалось, новыми. Но тогда я лишь ликовал! Помню, как я, только сгрузив вещи, помчался — полетел по Большой Морской на Дворцовую площадь, вдохнул запах близкой Невы — и, оглядевшись, задохнулся от счастья: «Неужто я буду тут жить?» Была ранняя весна, утро, и Александрийский столп со стороны Исаакия ровно наполовину, по четкой вертикальной черте, был освещен солнцем, изморозь тут растаяла, эта сторона исходила паром — а с другой, зимней, стороны изморозь еще сверкала фиолетовым ледяным огнем, — и момент этот, как миг наибольшего счастья в жизни, я запомнил навсегда.