Благо и нужды страны?
А как же.
За первой рюмкой: погода, политика, финансы.
За второй рюмкой: политика, финансы. За третьей рюмкой: финансы.
За четвертой и последующей рюмками:
— Слыхал, Клара, жена Йоуи, забеременела от Хёйкюра, мужа Биа? Выдувать ежедневно по бутылке виски — это не подвиг, но бутылку «Черной смерти»[13] каждый божий день — это уже подвиг. Такие люди и становятся алкоголиками. У Фрисси недавно был запой, так он полмесяца из кровати не вылезал и потому не набедокурил. А знаешь, что он пытался изнасиловать губернаторскую жену и дочку и начал с того, что огрел старуху, мамашу губернаторскую, пучком ревеня по башке? Знаешь, сколько Калли загреб на переработке рыбы? Пятнадцать миллионов, и ни кроны налога. Чертовски ловкий мужик! А чего Гвендюр молчит? Может, его Йоуи подкупил? Сигги сейчас непросто. А ты что, без бабы? Недельку пропьянствовать да с бабой хорошей побаловаться — и как заново родился.
Эти серьезные проблемы подвергаются, естественно, основательному анализу — в той мере, в какой они вообще поддаются анализу.
Затем начинается пение. Исландское хоровое пение.
Запевает директор школы. Пастор ведет партию первого тенора.
Это — финал.
Благотворительные дела подождут до лучших времен. Но заняться ими придется: в больнице до сих пор нет электрополотера.
XXIII
Молодежь не пугает пронизывающий осенний ветер. Уж лучше мерзнуть, чем сидеть дома, где папаша устроился в углу гостиной, а семейство, расположившись вокруг неправильным полукольцом, тупо молчит, неотрывно смотрит на него и слушает.
А осень — это еще и темень, плотная, как крестьянский сыр, и загадочная, как список налогообложения.
И никто не знает, никто не знает…
Молодежь не выказывает столпам Города никакого уважения. Она проходит мимо святилища «Ротари» со смехом и шутками, ни на секунду не задумываясь о важности обсуждаемых в его стенах проблем.
XXIV
«Собственно говоря, это не письмо, хотя, может статься, я тебе его когда-нибудь вручу. Это, скорее, облегчение души в форме беседы, записанное, чтобы не разговаривать вслух с самим собой.
Ты сказала, чтобы я писал тебе, если у меня возникнет потребность. И вот ты мне теперь нужна потому, что я так сильно к тебе привязан. К тому же я люблю тебя. Наверное, такое не следует ни говорить, ни писать: звучит это слащаво, а слащавость может вызвать отвращение. Тогда дело плохо.
Я не поэт, а конторский служащий. Я не способен создавать поэтические картины. Не умею говорить метафорами. И все же я хочу слегка обрисовать тебе образ любви, как я ее вижу, чтобы тебе легче было понять меня.
Любовь как ветер. Она может быть легкой, она может быть сильной, она может прийти и уйти. Что ты можешь рассказать другому человеку о ветре? Только что он сильный или тихий, жаркий или холодный. Но каким ты его ощущаешь — хлещет ли он тебя или ласкает, пронизывает холодом или греет, как он меняет твое настроение — этого ты не можешь рассказать так, чтобы другой человек почувствовал то же, что чувствуешь ты. Твой слушатель может лишь услышать, представить себе, но не ощутить. Точно так же никто другой не может с твоих слов почувствовать, как тебя переполняет любовь, как она тебя возносит, как она струится по твоим жилам, обновляет мысли, обостряет и притупляет чувства. Стоит тебе описать эти чувства, и слова твои подхватит ветер, они сольются с ним и утратят всякий смысл.
Таков мой образ любви.
Но я собирался написать о разлуке, о попытке забыть друг друга.
Я явственно ощущаю, что эта попытка потерпела неудачу.
Ты помнишь тот дождь.
Когда мы лежали…»
— Пьетюр!
«…на газоне перед родильным отделением и прощались под ливнем. Молчали. Держались за руки, лежали на боку и сквозь капли дождя смотрели друг другу в глаза.
Под конец ты произнесла это странное «ну вот что» и стала говорить, что нам надо порвать ради наших детей, ради тех, с кем мы в браке, и посмотреть, не удастся ли нам забыть нашу любовь.