— К чему эти расспросы? Спятил ты, что ли? При чем тут как я уехал с собрания? Да и не твое это дело.
— Это довольно важно — для тебя. Если откроется, что ты ездил на полицейской машине пьяным, ты запросто можешь потерять должность, право на социальное обеспечение и, следовательно, пенсию.
— А кто сказал, что я ездил пьяным?
— Такие дела, ребята. Такие дела.
Сигюрдюр Сигюрдарсон встал и прошелся по кабинету. Вытянул длинную шею, поднял круглую голову, сложил огромные медвежьи лапы за спиной. Прохаживался он долго.
Преподобие и Оулицейский оставались на местах. Неподвижные и растерянные, они больше походили на телят, нежели на государственных служащих, но все же больше на государственных служащих, нежели на людей.
Находившись, председатель остановился перед собеседниками, наклонил голову, выпятил живот и засунул большие пальцы в жилетные карманы. Некоторое время он молча раскачивался, словно стоял на палубе корабля, попавшего в открытом море в сильную качку: пузо вперед — задница назад, пузо вперед — задница назад.
Наконец он заговорил.
— Об этом говорится в книжке.
— О чем говорится в книжке? — спросил полицейский.
— Что у меня есть “Kjærlighedens billedbog”? — спросил священник.
— Вот именно, — ответил Сигюрдюр. — И о том, что наш милый Оулавюр вдребезги пьяный ехал домой с собрания «Ротари», и о многом-многом другом. Видите ли, книжка эта несколько странная. Ее словно кто-то из вас написал. Или же я. Хотя от этого ничего бы не изменилось. Да и никто из нас ее не писал. Это ясно как божий день. Однако книжка существует — к великому сожалению. Потому-то мы и собрались.
— Кто автор? — спросил Преподобие.
— Сволочь какая-то. Наверное… — полицейский не договорил.
— Автор книжки не из Города, — сказал Сигюрдюр. — Зато его можно вскоре ожидать здесь, и вы знаете, как его зовут. И думается мне, написал он ее не без чьей-то помощи.
— Немыслимое дело, — высказался пастор. — Совершенно немыслимое. Живет отсюда за тридевять земель и, насколько известно, никогда здесь не бывал.
— Не понимаю, — покачал головой полицмейстер.
— Это, друзья, еще не все, — продолжал председатель. — Далеко не все. В книжке рассказывается о наших личных делах. О собрании в клубе «Ротари» и о заседании правления Рыбопромысловой компании. И о многом другом, что происходит у нас в Городе — о важном и о пустяках. Например, об Оулавюре, парнишке с траулера, по кличке Оули Кошелек. Почти ничего автор не пропустил, и, похоже, все правда. По крайней мере в основном, хотя кое с чем, естественно, можно поспорить.
Мало того. В ней и предсказания есть.
Не ухмыляйтесь.
Я выяснил, что набирали книжку примерно в это время в прошлом году, хотя выпустили нынешней осенью или зимой. Однако, как я уже говорил, в ней рассказывается, как ты в сентябре ехал пьяный домой с собрания «Ротари» и о заседании правления Рыбопромысловой компании, которое состоялось в тот же день. Более того, в ней рассказывается о вот этой нашей сегодняшней встрече. Слово в слово. О том, что ты, Преподобие, опоздал, что приехал ты на велосипеде, что разговаривал с Гисли, что не пожелал побеседовать с его женой, что рассказал ему о книжке, а он сказал, будто бы каждый получает по заслугам или что-то в этом духе. Неслыханное дело.
— Он так и сказал! — воскликнул пастор и воздел руки к небу. — Он так и сказал, Сигюрдюр. Чтоб мне провалиться, так и сказал.
— Да не горячись, Преподобие, не горячись же. — Сигюрдюр сделал успокаивающий жест. — Я знаю, что он так и сказал. А еще он воскликнул «Батюшки мои!», когда ты ему рассказал про книжку, ну-ну, да не волнуйся ты так. Я запомнил это выражение, так как частенько слышал его в молодости, когда сообщались важные новости. Друзья, этот писатель — ни много ни мало пророк.
Полицейский фыркнул.
— Вот ты фыркаешь, Оулавюр, — продолжал Сигюрдюр. — Твое право. Но вот послушайте, что я вам скажу. Нынешней осенью я начитал на пленку текст одного письма. Месяца два назад один человек в нашем городе напечатал это письмо на машинке. Письмо было частное. Знаю, что никто его не читал. Однако, когда я составлял его, точная его копия, которую, очевидно, следовало бы назвать оригиналом, уже была напечатана и переплетена в книжке, изданной в Рейкьявике и пролежавшей к тому времени несколько месяцев на складе. Несколько месяцев, ребята! Более того, дата на нем та же, что и на письме, которое я отправил осенью. Как прикажете это называть?
— Неужто правда? — прошептал пастор.
— У тебя нет чего-нибудь покрепче, чем это паршивое красное винцо? — спросил комиссар полиции.