В ночь, когда ты улетал, а за окном завывал оглушительный ветер в сопровождении громогласных раскатов грома, от которого тряслись стены, я сжимала в руках куклу, подаренную тобой. Она была убогая, дешевая и совсем не красивая, только я не давала ее выкинуть, потому что ее подарил ты, папа. Тогда я ещё очень сильно тебя любила.
А потом так же сильно ненавидела.
А теперь и сама не знаю.
Сокольники. Знаешь, что удивительно? Мама на тебя не злится, она даже в детстве ни разу не сказала про тебя ни одного плохого слова. Хотя могла. Должна была!
И сначала я ей верила, пока не обнаружила правду про другую семью, новую дочь. Так сказать, твой чистовик.
Знаешь, что такое истерика пятилетней девочки? Это когда она ещё не знает плохих слов, которые хочет тебе сказать, но все внутри разрывается на части, выворачивается наизнанку, потому что она узнала, что не нужна папе! Не кому-то чужому, а своему папе! Которого она любит.
В психологии есть такое понятие: пренатальная психология. Это когда ты – ещё не человек даже, эмбрион, пара клеток, но ты уже чувствуешь. И когда тебя, такого малюсенького и беззащитного, не хочет родной отец, ты решаешь, что уж весь остальной мир точно не может тебя ждать! И ты делаешь все, чтобы не появиться на свет. Я, например, трижды обмоталась пуповиной вокруг шеи. Видимо, мамина любовь перевесила, и я все же тут. Только травма-то осталась. Огромная зияющая дыра на месте сердца. В которую можно сваливать мужчин, еду, хобби, но она не заполнится. Никогда. Потому что это твоё место, папа.
Я ужасно завидовала этим девочкам в школе, которых по субботам встречали папы. Они сбегали по ступеням, швыряли рюкзак и падали в объятия, висли на шее. А потом гордо уезжали на закорках по домам. Знаешь, когда меня первый раз посадили себе на шею? В прямом, разумеется, смысле. В двадцать пять. Это был мой муж, после того, как сделал предложение. Я рассказывала ему про тебя.
А потом начался кризис подросткового возраста. Первая любовь, первые обиды. Ты звонил рассказать про политику, будто специально игнорируя все, что я тогда ещё стремилась тебе рассказать. Я слушала, слушала, потом научилась огрызаться. Ты знаешь, мне нелегко было в школе – класс, сплошь состоящий из благополучных счастливых детей из полных обеспеченных семей, и на их фоне – я. Вот тогда-то мне и пригодилось, что я умею огрызаться.
Я могла бы рассказать, почему начала слушать рок, как ночами под одеялом писала стихи и рассказы, ночуя в одной комнате с мамой, как рыдала двое суток на даче, когда мне первый раз сказали: «извини, не люблю». Но решения Джорджа Буша были для тебя важнее, чем разбитое сердце четырнадцатилетней девочки. Твоей дочери.
Ты знаешь, папа, в каждом своём возрасте я натыкалась на проблемы из-за того, что тебя у меня не было. Меня так и не научили играть в волейбол, а я знаю, что ты профессионально играл. На физкультуре я десять лет просидела на скамейке. Я набила столько шишек, пытаясь найти в мужчинах отца, пока, наконец, не поняла, что отца у меня не будет и не нашла мужа. Со мной не ходили в походы, не сажали за руль машины втихаря от мамы, не грозили моим парням лет в шестнадцать. У меня не было целого пласта жизни.
Мама всегда говорила, что ты помогаешь, подарками какими-то, деньгами, другие же и этого не делают! Возможно. Но почему-то ни капли не легче! Я бы променяла все подарки мира на возможность хотя бы раз в пару недель гулять вместе, кататься на велосипеде, ходить на картинг или что ты любишь? Я и не знаю, ты же ничего никогда не рассказывал в коротких телефонных разговорах.
Да, я слышала от тебя столько международных новостей, но ни разу не слышала, что ты ел на обед.
А ещё я двадцать лет тебя не видела.
Двадцать.
Двери с грохотом распахнулись. Нет-нет, вагон-то новый, распахнулись они еле слышно. Это кровь в моей голове шумит. Станция Сокольники. Приехала.
Не успела отрепетировать. Опять унесло куда-то в дебри собственных мыслей. Что ж, скажу первое, что придёт в голову.
Если узнаю. Если ты меня узнаешь.
Мы договорились встретиться в центре зала, как все делают.
Угрюмая плитка на стенах, мраморные колонны – станция идеально олицетворяет мое настроение: серое, как грозовое небо. И никаких тебе мелодичных голосов, напоминающих не забывать вещи.